Вениамин Лебедев - По земле ходить не просто
— Возможно. Не возражаю, — ответил Сергей. — Но скажите, Мария Федоровна, вы всегда так разбирали задачи?
— Раньше как-то меньше. Требования были не те…
— Теперь давайте подведем итог. Пять лет назад у вас не было второгодников. Разве вы тогда были опытнее?
— Дополнительные занятия будут.
— Вы, конечно, очень трудолюбивы. А ученик? Ему двенадцать лет. На занятиях он пять-шесть часов, а потом дополнительные занятия по математике, по русскому языку. Да еще надо выполнять домашние задания. Сколько на все это уйдет времени?
— Вы, что же, дополнительные занятия хотите отменить?
— Я хочу, чтобы они не были нужны.
— Вы… Вы просто придираетесь ко мне, — вспыхнула учительница. Губы ее задрожали, и на глазах появились слезы. — Я пойду в районо…
— Мария Федоровна, — остановил ее Сергей. — Меня это все время мучает, и я очень много думал, прежде чем высказать это. И я докажу фактами, что вы не правы. Пять лет назад вы провели за год два дополнительных урока, а второгодников у вас не было. В прошлом году вы провели семьдесят восемь дополнительных занятий, а на второй год осталось десять человек. Все это взято из ваших же отчетов. Почему же так получается?
— Вы отрицаете методику… науку…
— Да нет, не всякую… Ваш урок хороший, но, понимаете, только для тех, кто разрабатывает методику. А для учащихся от такого урока мало пользы. Им надо жить, а в жизни за ними не будет ходить учитель и подсказывать. Самим придется решать сложнейшие задачи. Давайте обсудим это. Созовем педсовет. Готовьтесь к нему. Доказывайте, убеждайте. Если я не прав, так и скажите мне: «Вы, товарищ, хоть и директор, а ничего не понимаете». Убедите — спасибо скажу. Но учтите, что я буду отстаивать свою точку зрения… И согласитесь, Мария Федоровна, что надо ведь как-то выйти из этого заколдованного круга. И выйдем!
Мария Федоровна, задумавшись, разглядывала осунувшееся лицо молодого директора.
В коридоре звенел звонок. Кончились уроки.
Глава седьмая
— Больной приходит в сознание.
— Хорошо, — ответил басистый голос. — Пульс? Женщина ответила, но Николай не расслышал. Он открыл глаза: хотелось узнать, кто больной, почему без сознания. Сам он боли не чувствовал. Только тело было словно скованное, придавленное тяжестью. Трудно было дышать.
— Больной смотрит. Он пришел в сознание, — докладывала женщина. — Как вы себя чувствуете, больной?
— Я не больной, — с трудом выговорил Николай.
— Да. Да. Вы — не больной. Вас немного ранило, — спохватилась женщина.
— Куда?
— Что? Воды вам?
— Куда ранен?
— В грудь ранены. Да вы не беспокойтесь. Рана не опасная. Недельки через три мы вас вылечим, а пока лежите спокойно. Вам вредно говорить.
Николай больше не слушал. Его ничего не интересовало и не тревожило. Он лежал, ощущая в груди ноющую боль.
— Пульс хороший, — продолжала женщина.
— Превосходно. Сейчас подойду, — ответил тот же басистый голос издали.
Николай коснулся рукой груди. Вместо гимнастерки пальцы нащупали мягкую марлю.
— Документы где? — спросил Николай, вспомнив о последней атаке на седловине.
— Что «где»? — переспросила женщина.
— Комсомольский билет…
— В сохранности все. Показать вам? Принесу, принесу…
Она вернулась нескоро. Ожидая ее, Николай разглядывал свои руки. Они стали худыми, пальцы были морщинистые и желтые, а кожа неприятная, липкая.
— Вот ваши документы. Пожалуйста.
Женщина развернула марлевый платок. Николай едва узнал свои бумаги. Они были залиты чем-то бурым. У комсомольского билета вырван правый верхний угол…
— Пуля это. Она ранила вас. А это кровь…
— Платочек где? Платочек…
— Какой платочек? Никакого платка я не видела… Не было…
Начался кашель. Он мешал дышать. Слова вылетали обрывистые, хриплые… Впадая в забытье, он будто видел Нину. Она грустно смотрела на него…
Проснулся под утро. Между спящими больными ходила женщина в белом халате. Сунул руку под подушку. Документы были там. Сам или кто другой положил, вспомнить не мог.
Увидев, что он проснулся, женщина подошла к нему.
— Платочек нашли? — спросил Николай.
— Какой платочек?
— Шелковый… В кармане гимнастерки был, — с большим трудом выдавил он из себя длинную фразу.
— Не понимаю ничего…
— Разыщите, сестра…
Николай старался говорить только те слова, которые были крайне нужны. — Разыщите, прошу…
— Успокойтесь. Все будет в порядке.
Было досадно и обидно, что она не понимала простой вещи: платочек надо найти. Ему казалось, что, потеряв платочек, он потеряет Нину; казалось, вместе с исчезновением кусочка шелка оборвется последняя нитка, связывающая его с Ниной. А сестра упорно не хотела понять это.
Николай устал и впал в то безразличное состояние, когда ничего не надо, ничто не интересует. Сквозь полудрему он опять слышал разговор. Женщина докладывала, что больной приходил в сознание, но немного погодя начал бредить каким-то платком. При этом женщина несколько раз произнесла слово «тяжелый».
К койке подошел кто-то и наклонился над ним. Николай открыл глаза. Это был доктор.
— Как дела, молодой человек? — спросил доктор, присаживаясь на край койки.
— Превосходно.
— А настроение?
— Оптимистическое.
— Однако чем-то недовольны?
— Доктор, там… В кармане гимнастерки… Николаю казалось, что этот человек должен понять, что значит для него платочек. И стоит только попросить его убедительнее, он найдет…
И вдруг Николай увидел эмалированный таз. Платочек, легкий, чистый, не хотел тонуть в окровавленной жиже, а сестра в белом халате уносила таз… Не сестра это, не сестра, а Нина. Почему она скрывает от него заплаканное лицо? Почему сама уносит свой тайный подарок? Ах, да… Она думает, что…
— Доктор, остановите! Остановите! Прикажите! — закричал Николай и рванулся с постели. Что-то ударило тупым и тяжелым по груди, и он, обессиленный, свалился на руки хирурга и сестры.
— Что ты делаешь, человече! — нежно прикрикнул на него хирург.
* * *Дни шли за днями. По утрам Николай отмечал ногтем на неокрашенном косяке окна лучи восходящего солнца — и со временем мог безошибочно определить, куда они дотянутся завтра и послезавтра. Длиннее становились темные осенние ночи.
В конце сентября Николаю разрешили сесть на койку. Сестра помогла подняться, обложила подушками и дежурила около него.
В тот день он узнал, что недавно к нему приезжал Андрей Куклин, но его не пустили: опасались, что лишнее волнение может ухудшить положение. Почти целый день вертелся Андрей около госпиталя, стараясь хотя бы в окно увидеть друга, но уехал, ничего не добившись.
Боли теперь Николай почти не ощущал, мог смеяться и шутить. Он подружился с больными и медицинскими работниками. Особенно привязался к нему начальник госпиталя военврач первого ранга Сокольский. Началось это во время одного обхода. Сокольский вслух произнес какую-то фразу по-латыни. Заключение звучало не очень бодро: хирург был недоволен процессом заживления раны.
Николай, следивший за каждым движением и словом врача, вдруг подбодрил его, и притом по-латыни.
— Постой, постой, приятель, — заговорил Сокольский, услышав бойкую латинскую речь. — Откуда это ты латынь знаешь? И на что она тебе, педагогу?
— Знание, говорил мой отец, в мешке за собой не носить. В жизни пригодится и умение лапти плести.
— Верно! Знание за собой не носить! Умно! В гражданскую войну, когда белых гнали на Восток, у меня от сапог одни голенища остались. Получить сапоги в то время не было надежды. Ну, один товарищ сплел мне лапти. Я отрезал голенища сапог… Вот и шастал месяца три: в лаптях и в голенищах. Товарищ мастерил их быстро. Зайдем, бывало, в деревню, посидит он ночку, и пара обуви готова. Взвод обеспечивал. Узнал об этом комиссар полка и приказал: выделить от каждого взвода по одному человеку и научить их этому хитрому искусству. Научился и я. — Кем вы были тогда, доктор?
— Санитаром в особом конно-пешем летучем отряде ротного командира Болотного, — бодро выпалил Сокольский давно заученную фразу и мелко засмеялся, что-то вспомнив.
— Это не твоя война с японцами, когда везде радио и телефоны. У нас на всю дивизию едва ли пять катушек провода было.
— Однако воевали не хуже, — заметил Николай,
— Воевали, но латинского языка не знали.
— А к чему латинский язык на войне?
— К тому, дорогой товарищ, что вот ты здесь лежишь— рядовой с высшим образованием, — знаешь мало-мальски немецкий язык, а я тогда свою фамилию правильно не мог написать. Как начну, бывало, расписываться, обязательно одну букву потеряю. Командир роты, товарищ Болотный, так и называл меня: «Сокольский — потерянная буква».
