Михаил Алексеев - Большевики
Его ноги служили подушкой для головы Михеева. Тело же Михеева, одетое в летний солдатский костюм, разбросалось на горячем песке лицом в небо. Волосы бороды и головы Михеева казались изсиня–черными. Он щурил глаза на солнце и держал во рту какую то нежную былинку.
— Или да, или нет, — шутя говорил Арон. — Или нас разыщут… Но если нас разыщут в этих непроходимых местах, то и тогда у нас может быть два выхода. Или — или… Или мы их отобьем, или мы будем побиты. Если мы будем побиты, то и из этого положения есть два выхода. Или нас белые возьмут в плен и расстреляют или… или просто повесят в лесу. Но если даже нас повесят, то ведь и из этого положения будут два выхода…
— Замолчи, Арон, — со смехом урезонивал его Михеев, — будет болтать.
— …То мы или попадем в рай, или попадем в ад, — не унимаясь, продолжал Арон. — И даже если мы с тобой попадем в ад, то и из этого положения у нас будут два выхода. Мы там организуем коммунистическую фракцию грешников, соберем вокруг себя профессиональных революционеров, совершим в аду переворот. Начнем гражданскую войну с тунеядцами неба — или попадем в котел с кипящей смолою. Но…
— Молчи, Арон, — с деланным ужасом закричал Михеев. Иначе я заткну уши.
Арон с улыбкой закрыл рот обеими ладонями.
— Такое поведение за последние дни, Арон, мне кажется подозрительным, — сказал, шутя, Михеев.
— Чем?
— Ты что–то стал очень разговорчив, жизнерадостен — даже научился краснеть.
— Пошел к черту. Врешь все это ты.
— А вчера вечером, когда мы гуляли с Феней, ты трещал как сорока.
— Это тебе просто приснилось.
— То–то приснилось. Смотри у меня.
— Солнце–то как хорошо греет, — уклонился от разговора Арон. — Хорошо вот так сидеть и не говорить ни слова. Мне мой учитель. «ребэ», всегда говорил: «Дитя мое — бери с меня пример, говори когда тебе за это платят. Ха–ха».
— Не удалось, я вижу, тебе взять с него пример, — смеялся Михеев.
Оба прислушались. «Начальник!» — надрывался в отдалении чей–то высокий голос.
— Председатель зовет, — сказал Арон. — Надо итти, кричит он как недорезанный, а наверное пустяк дело.
Арон поднялся и раскачивающейся походкой пошел на голос.
* * *Михеев смотрел, как среди пляшущей сверкающей листвы мелькала Аронова белая рубаха. Стало резать глаза. Захотелось растянуться на жарком солнце и заснуть. Всего три дня, как он с Фроловым были спасены из ужасного больничного плена. Он все еще чувствовал себя разбитым. Все эти дни его клонило ко сну.
«Нужно выбрать местечко поукромнее — тут же решил он. — А там и завалиться на боковую до обеда».
Поиски укромного местечка заняли не одну минуту. То Михееву казалось, что местечко хорошее, а трава как будто бы сырая. То вдруг хорошая песчаная лужайка, на которой он уже думал развалиться, вдруг наполнялась крупными, быстро ползущими муравьями. «Ах, чтоб вас…» Наконец, удобное местечко было отыскано — гладкая, песчаная площадка в проходе среди густых кустов боярышника. Чуть было и с этого места не спугнула его целая семейка жужжащих комаров. Но спать так хотелось, что Михеев на комаров махнул рукой. Забрался в узкий песчаный проход, оглянулся, потом развалился пластом на спину. Солнышко приятно жгло. Временами дул теплый ветерок. Глаза слипались, точно смазанные патокой. Михеев заснул.
* * *Проснулся он от звука знакомых голосов. Прислушался. Говорили Феня и Арон.
— Да где же он может быть? — недоумевал Фенин голос. Ведь уже шесть часов вечера.
«Ого. Вот это так ловко я заснул»! — Михеев посмотрел на солнце. Солнце уже было возле темных вершин дальних деревьев. «Ловко».
— Ничего, отыщется! — успокоительно прозвучал голос Арона.
— Здесь всюду шныряют наши. Куда ни пойди, на наших бородачей наткнешься.
— Опасно все же здесь, Арон, кругом трясины. Может нечаянно попасть в трясину и погибнет…
— Не погибнет. Не из таких он. — В голосе Арона Михеев услышал раздражение. «Надо подать голос», — решился уже Михеев. Но не подал. Ему стало казаться интересным послушать о себе. «Промолчать, а когда будут удаляться, то выбежать самому и закричать им вслед — «а вот и я»!
— Вы не устали, Феня? — спрашивал невидимый Арон.
— Устала… Мы уже полтора часа бродим.
— Тогда присядемте на несколько минут. Вот здесь. Откровенно говоря, мне с вами хотелось бы поговорить.
— Сядемте. О чем же вы со мной хотите говорить, Арон?
— О чем… — Голос Арона сорвался. — Да вот трудно начать.
— А вы говорите. Со мною можно…
«Вот, чорт возьми, влип в историю. И нужно было мне не подать своевременно голоса… Но теперь неудобно, помешаю. Лучше всего заткну уши». — Михеев подумал, но ушей не закрыл.
— Мне все время мешали поговорить с вами, Феня… И притом обстановка самая нерасполагающая…
— Арон, будьте мужественны — говорите…
— Видите, в чем дело, Феня… Это еще началось, когда мы ехали сюда из губернии… Дорогою… Усилилось, когда я вас не видал… Я страдал за вас… Боялся.
Небольшая пауза. Слышно было прерывистое дыхание Арона.
— Феня, вы видите…
Феня молчала.
— Я вас люблю… Кажется, больше. — Пауза. — Больше жизни… Вы мой идеал любимой женщины… и товарища в борьбе, Феня!.. Почему же вы отворачиваетесь. Я вам противен?.. Феничка!
В последнем слове Арона было так много печали, что Михеев невольно наморщил брови.
— Арон, я люблю другого… У меня есть муж…
«Как и со мною тогда» — подумал Михеев. «Бедняга Арон».
— Арон! Я тебя люблю, как близкого, как товарища по оружию… Но я горячо люблю своего мужа… Так люблю!
— Феня! Феня!.. — Феня молчала.
— Феня! Я протестую… Почему вы должны принадлежать только ему? Это такой эгоизм. Неужели у вас ко мне нет ни капельки чувства?!
— Все свое чувство я отдала мужу! — Голос у Фени был нежен и печален.
— Нет. Здесь условность. Традиция… Так было и так есть… «Но я другому отдана… И буду век ему верна». Ха! — У Арона был горький и ядовитый тон речи.
— Арон, оставьте. Ведь он мне дорог…
— Но, а если б он умер. Вы бы не полюбили другого…
— Не думаю… Не знаю… Так не полюбила бы… Другого нет такого…
— Нет, полюбили бы!
— Ну… Может быть… Но не могу же я любить двух сразу?
— Но почему же…
— Я не могу двоиться.
— Все воспитание… О! А я так люблю вас…
— Ну, хорошо, Арон. Успокойтесь… Вы что, хотите, чтобы я вам отдалась?.. Я не могу…
— Нет. Нет…
— Вы хотите, чтобы я была вашей наполовину…
— Нет. Я этого не перенес бы… Но я хотел бы, чтобы такой разговор не повторился у меня в жизни в другой раз. Вы поймите, Феня, я хочу, чтобы чувство было свободно… Чтобы не было таких разговоров… Чтобы было только чувство…
— Арон… Вы говорите не то, что думаете.
— Может быть… У меня горит голова… Мне так тяжело… больно…
— Идите ко мне, Арон… Положите голову. Вот так. Успокойтесь. Не плачьте… Мне тоже тяжело.
* * *Михеев вернулся к себе в шалаш, когда уже солнце зашло. Он находился под впечатлением подслушанного разговора.
Из его шалаша через треугольное входное отверстие раскрывалась картина партизанской стоянки. Десятки маленьких и больших шалашей утопали в зелени. Повозки, телеги, дрожки, лошади, коровы, овцы, — все это в беспорядке размещалось на обширной травянистой поляне в центре леса. Горели маленькие костры. Над ними на трех палках висели чайники, солдатские котелки и большие чугунные котлы. Струйки светло–синего дыма поднимались над ними. Несколько ребятишек в одних рубашонках бегали взапуски. По поляне суетились люди. Ревели коровы, ржали лошади, слышались человеческие крики. «Целый цыганский табор» — решил Михеев, глядя на поляну. В отверстие шалаша появилась фигура Федора.
— Нашего полку все прибывает, — сказал он. Присел. — Только настроение слишком боевое у ребят. Рвутся теперь. Да это и понятно. Урожай зовет. Еще неделя–другая, пойдут покосы, и я боюсь, как бы это настроение не изменилось в другую сторону.
— Где Фролов? — спросил Михеев.
— Там, — Федор махнул рукой в сторону стоянки, расплывавшейся в светлых сумерках: — поучает стариков.
— Молодец, умеет подойти к крестьянам. Ну, что нового из местечка слышно?
— Новости есть да только не последние. Два дня тому назад получил донесения… Чаще не могу получать. И сорокаверстное расстояние мешает, да и опасно. На несколько верст кругом местечка расставлены посты. По лесу всюду шныряют казачьи разъезды.
— Что в сводке нового?
— Наблюдаются симптомы разложения среди казаков, особенно среди молодых. Офицерня дерется на дуэлях — развратничает. Симпатия населения уже на нашей стороне. Мои ребята в местечке сеют панику. Жалко только, Колю убили во время вашего освобождения.
