Андрей Островский - Напряжение
Проснулся, когда в комнате никого не было, кроме Марины. Она приложила мне холодную руку ко лбу и спросила, увидев, что я не сплю: «Тебе очень плохо? Что-нибудь болит?»
Я ничего не ответил, только поднес ее руку к щеке. Она сказала: «Пора принимать лекарство» — и высыпала мне на язык порошок, дала запить водой.
В комнате я заметил идеальный порядок — такого, по-моему, не было со дня основания мужского общежития.
Я хотел ей что-то сообщить, но не успел и заснул.
Следующие дни были плохими. Я видел около себя то Левушку, то Марину, то Джека, то Сашка и удивлялся: только что рядом со мной сидел Сашок, а через минуту он куда-то исчезал и появлялась Марина. Я пытался уяснить, как это получается.
В общем, болеть противно. Совали мне все кому не лень пилюли, порошки, ложки с какой-то дрянью; мне же оставалось лишь безропотно глотать.
Когда кризис прошел и дело двинулось на поправку, ребята мне рассказали, как орудовала здесь Маринка. Прежде всего она запретила всем курить под страхом смертной казни. Затем навела порядок в комнате, вызвала профессора, где-то достала кислородную подушку.
Джек, теоретик любви, изрек: «Если я говорил, что она тебя мучила, то я беру свои слова обратно. Жизнь вносит в правила исключения: иногда женщинам попадаются такие мужчины, что их необходимо мучить». Так как я был слаб, я попросил Митьку вздуть Джека, в долг.
В комнате стало заметно веселее. Я рад, что Марина произвела на всех хорошее впечатление.
18 октября.
Завтра иду на лекции. Кажется, я по ним даже соскучился.
Приходила Марина, притащила яблок. Я умолял ее прекратить подношения, потому что я здоров и силен, аки лев.
Она опять уезжает в командировку.
5 ноября.
Все происшедшее сегодня свалилось на меня так неожиданно, что я до сих пор не могу опомниться. Понял только одно: Марина — моя. Я ее не променяю ни на кого на свете. Никогда! Это единственный человек, кого я люблю. Да, это так…
После лекции я зашел к ней в общежитие и пригласил в кино, но она сказала: «Давай лучше пройдемся, мне нужно тебе многое сказать. Ты не возражаешь?»
Разве я когда-нибудь возражал? Пошли. Я нарочно молчал, чтобы говорила Марина. Она не стала долго ждать.
«В последнее время, Слава, я много думала о нас с тобой… Ты мне сказал, что любишь, — начала она, и по голосу я заметил, что она нервничает, волнуется. У меня замерло сердце: сейчас что-то произойдет. Но что? Я не мог догадаться, к чему она клонит. А она продолжала: — Я тебе этого не говорила, но ты мне тоже дорог. Я убедилась в этом особенно тогда, когда ты болел…»
Мы ходили часа три, сидели на скамейке в пустынном холодном парке, опять ходили… Она, бедная, наверно, совсем продрогла. Я пробовал вставить свое слово, но она каждый раз крепко сжимала мне локоть и говорила сама, словно боясь, что, остановившись, не сможет продолжать. Маринка рассказала о себе, о детстве, отце и матери, о Ленинграде, дяде Паше, как она называет этого изумительного чужого, но своего человека, о… Да, словом, обо всем, что касается ее.
Кончила она вдруг, сказав: «Ну вот, теперь ты знаешь все. Я не хочу и не могу быть перед тобой нечестной». Я схватил ее за рукавички, но она вырвала руки: «Не надо. Не говори ничего. Я тороплюсь, меня ждет Майка…» И побежала. Но я догнал ее, остановил: «Не умрет твоя Майка… Ты боишься неискренности. Знай: я скажу сейчас то, что скажу завтра, послезавтра, через неделю, год, через десять лет. Я тебя люблю. И люблю все больше и больше. Это не слова, Маринка. Это клятва…»
«И все же, прошу тебя, молчи, — прервала она. — Если хочешь, мы поговорим потом, но сейчас…»
Я сказал очень тихо, но настойчиво: «Нет, мы не будем говорить об этом ни сейчас, ни потом. Зачем оглядываться назад? Мы будем говорить о будущем, нашем будущем. Правда?»
«Не знаю. Посмотрим… А теперь иди, мне тоже нужно».
Домой я пришел, когда все лежали в кроватях. С порога я объявил на всю комнату: «Ребята, я, кажется, женюсь…»
«В зале послышалось драматическое «ах»!» — сказал, подняв голову с подушки, Сашок.
«То есть, что значит «кажется»? Прошу уточнить», — а заметил Левушка.
«Зря мы его кормили», — пробормотал спросонья Митька.
Последним откликнулся Джек: «А что, братцы, может быть, это к лучшему? Вполне возможно, что она сделает из Славки человека. Она продолжит наш кропотливый, связанный с опасностями и тяжкими лишениями труд и добьется того, чего не смогли мы».
После этого изречения все, кроме меня, прокричали троекратно «ура». Этот салют закончился барабанным боем в стену, раздавшимся из соседней комнаты.
Бедная Маринка, сколько ей пришлось пережить!
6 ноября.
Завтра праздник. Мы будем его встречать вместе с Маринкой у нее в общежитии. Красота!
О свадьбе не говорил. Страшно: вдруг… Ох это «вдруг»! Но я уверен, она будет. Мечтаю, чтобы она состоялась под Новый год. Пригласим оба общежития.
А вообще, к черту дневник. Больше я писать не в состоянии. К чему? Все свои мысли я буду лучше высказывать вслух. Ей. Только ей. Милая, хорошая моя Маринка!
Григорий Афанасьевич Завьялов — Павлу Евгеньевичу Быкову
Новосибирск, 5 июля 1940 года
Привет тебе, друг Павел!
Давненько тебя не слышно. Как жив-здоров? Как семейство? Сейчас тебе, наверно, подкинули работки Указы? Нам изрядно. Но дело это, пожалуй, очень своевременное, необходимое. С дисциплиной мы всегда прихрамывали, но смотрели на опоздания, да и на прогулы, сквозь пальцы. Тут как-то попросил нашего начтруда и зарплаты принести статистику. Посмотрели на его выкладки директор, главный инженер, начальник отдела кадров — за голову схватились. Я, признаться, тоже не представлял: оказывается, в месяц набегает около 4 тысяч часов. Вот и считай: значит, человек 20—25 целый месяц баклуши бьют. Куда годится такая работа? Когда же порохом кругом пахнет — преступление это.
Попадают люди под суд и случайно: десять лет ни одного опоздания, а тут, пожалуйста, — проспал. Беда просто. Пробуем таким помочь, но трудно. Закон для всех.
О твоей питомице могу сказать только хорошее. Встретил ее как-то на улице с пареньком. Высокий блондин, веснушчатое лицо — все, что успел заметить. А через два, дня, когда шел домой, глядь, снова они мне навстречу. Идут, о чем-то толкуют. Эге, думаю: один раз, может быть, случайность. Два — более вероятно, что закономерность. Что за молодец — не знаю. На заводе его не видел. Хочешь, могу разведать. Но стоит ли? Она уже не ребенок.
Зарабатывает она неплохо. Мы ею довольны. Скоро у нас тут открывается городской слет стахановцев: соревнуемся со Свердловском. Думаем послать ее делегатом. Ты, наверное, не ахти как разбираешься в наших делах. Так скажу по секрету: хотел бы я быть на слете делегатом. Делегатом, не представителем, понял? Самый цвет рабочего класса там собирается.
Доволен ли ты моими информациями, Павел? Я, кажется, честно держу слово и даже стараюсь. Если будет что значительное, напишу, не беспокойся. От Тони большой привет. Она, кажется, сама собирается приписать несколько строк.
Твой Григорий.
Прелестные наши Быковы! Быковы-молчальники. Не читала, что написал Гриша, но скажу, что у нас все в порядке. Симочка! У меня к тебе колоссальная просьба. В Ленинграде продают изумительные вязаные кофточки, бумажные, очень недорогие. К нам приехала из Ленинграда жена одного инженера, на ней такая кофточка. Это очаровательно. Она говорит, что у вас они свободно продаются. Будь настолько любезна, вышли мне парочку. Расцветка на твой вкус — я его знаю, он хороший. Размер 46. И еще у вас есть дамские пояса с большими костяными пряжками, кожаные. У нас все женщины сходят с ума по ленинградским поясам. Вот и вся моя просьба. Не затруднит тебя?
Поцелуй Сережу и Володьку. Они уже, наверное, женихи?
Целую тебя крепко.
Антонина.
Марина Гречанова — Павлу Евгеньевичу Быкову
Новосибирск, 6 октября 1940 года
Дядя Паша, дорогой мой, любимый!
Ты не удивишься, что я пишу тебе после такого молчания? Не удивляйся! Хоть я не писала, но, пожалуй, не было дня, чтобы не вспоминала о тебе. Станет трудно — думаю: а как бы ты поступил на моем месте? Даже вижу тебя иногда. Стоишь, брови на переносице сошлись, кажешься сердитым, а потом тряхнешь головой и говоришь: я, мол, вот так бы сделал… Я тоже, как ты, старалась обдумать все не спеша и принять решение, и, конечно, хотелось, чтобы оно было таким же правильным. Иногда мне удавалось. Но сейчас не знаю, что мне делать, дядя Паша.
Ты мне всегда говорил, чтобы я рассказывала тебе все, не таясь, и я обещала тебе. Но я нарушила однажды клятву и поплатилась за это. В последнее время я не сообщала тебе о своих делах. В этом не было нужды. И тебя не хотелось беспокоить мелочами.
