Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»
40
«Симпатяга этот Пилат,— подумал Иванушка,— псевдоним Варлаам Собакин»…— В послании Ивана Грозного игумену Кирилло-Белозерского монастыря Козме с братией, написанном по поводу грубого нарушения устава сосланными в монастырь боярами, есть слова: «Есть у вас Анна и Каиафа — Шереметев и Хабаров, и есть Пилат — Варлаам Собакин, и есть Христос распинаемый — чудотворцево предание презираемое». Шереметев и Хабаров — опальные бояре, Варлаам — в миру окольничий (2-й чин Боярской думы) Собакин Василий Меньшой Степанович.
41
…а из храма выходил страшный грешный человек: исполу — царь, исполу — монах.— Иван Васильевич Грозный (1530—1584), с 1533 г.— великий князь, с 1547 г.— первый русский царь.
42
Над Храмом в это время зажглась звезда…— Первоначально было: «Над Храмом в это время зажглась рогатая луна, и в лунном свете побрел Иванушка…» Страшные и пророческие слова писателя, предвидевшего судьбу храма Христа Спасителя.
43
В вечер той страшной субботы, 14 июня 1943 года…— В рабочей тетради Булгакова есть интересная запись: «Нострадамус Михаил, род. 1503 г. Конец света 1943 г.».
44
…гипсовый поэт Александр Иванович Житомирский…— В одном из черновиков читаем: «Сад молчал, и молчал гипсовый поэт Александр Иванович Житомирский — в позапрошлом году полетевший в Кисловодск на аэроплане и разбившийся под Ростовом».
Исследователи справедливо указали на поэта Александра Ильича Безыменского (1898—1973) как на прототипа Александра Ивановича Житомирского (Безыменский родился в Житомире). Напомним, что Безыменский был одним из злейших травителей Булгакова.
45
И родилось видение… прошел человек во фраке…— Одним из прототипов Арчибальда Арчибальдовича, по справедливому мнению Б. С. Мягкова, разделяемому другими исследователями, послужил директор писательского ресторана в «Доме Герцена» Яков Данилович Розенталь — фигура колоритная, привлекавшая внимание посетителей этого заведения.
46
Поэт же Рюхин…— Персонаж, вобравший в себя черты многих писателей и поэтов того времени.
47
…впал в правый уклон.— В конце 20-х гг. Булгаков оказался одной из жертв кампании против правого уклона в искусстве и литературе. «В области театра у нас налицо правая опасность,— отмечалось в редакционной статье журнала «Новый зритель» 25 ноября 1928 г.— Под этим знаком мы боролись… против чеховского большинства в МХТ-И (так в оригинале.— L.), против „Дней Турбиных“… Ближайшие месяцы, несомненно, пройдут под знаком контрнаступления левого сектора в театре». В феврале 1929 г. один из руководителей Главреперткома В. И. Блюм выступил со статьей «Правая опасность и театр», которая почти полностью была посвящена разбору пьесы «Дни Турбиных» как наиболее яркого и «опасного» произведения, проповедующего идеи побежденного класса, то есть буржуазии (Экран. 1929. 17 февраля). В первом номере журнала «Советский театр» за 1930 г. вновь склоняется имя Булгакова в связи с борьбой против правого уклона. «Именно театр,— подчеркивалось в передовой статье,— оказался наиболее удобной позицией для обстрела политических и культурных завоеваний рабочего класса. Злобные политические памфлеты и пародии на пролетарскую революцию прежде всего нашли свое место на театральных подмостках („Зойкина квартира“, „Багровый остров“). Именно на театр направлено главное внимание врагов». А в статье «Начало итогов» (автор — Р. Пикель) прямо отмечалось, что важнейшим фактором, «подтверждающим укрепление классовых позиций на театре, является очищение репертуара от булгаковских пьес».
48
…не в правый уклон, а, скорее, в левый загиб.— Писатель в данном случае обыгрывает текст статьи «Искусство и правый уклон», помещенной в газете «Вечерняя Москва» от 2 марта 1929 г. В ней говорилось: «Никто [из комсомольцев] не спорил по существу — о правом уклоне в художественной литературе… Следовало бы, пожалуй, говорить не только о правом, но и о левом уклоне в области художественной политики… О „левом“ вывихе докладчик почему-то умолчал».
49
— Нет, не помилую…— В первой редакции:
«— Бейте, граждане, арамея! — вдруг взвыл Иванушка и высоко поднял левой рукой четверговую свечечку, правой засветил неповинному… чудовищную плюху…
Вот тогда только на Иванушку догадались броситься… Воинственный Иванушка забился в руках.
— Антисемит! — истерически прокричал кто-то.
— Да что вы,— возразил другой,— разве не видите, в каком состоянии человек! Какой он антисемит! С ума сошел человек!
— В психиатрическую скорей звоните! — кричали всюду».
50
…и тем больше темной злобы на Пушкина и на судьбу рождалось в душе…— В черновиках имеется и другой вариант главы, который публикуется ниже:
Дело было в Грибоедове
В вечер той страшной субботы, 14 июня 1935 года, когда пылающее солнце упало за излучиной Москвы-реки, а кровь несчастного Антона Антоновича смешалась с постным маслом на мостовой, писательский ресторан «Шалаш Грибоедова» был полон.
Почему такое дикое название? Дело вот какого рода: когда количество писателей в Союзе, неуклонно возрастая из году в год, выразилось наконец в угрожающем численном знаке — 5011 человек, из коих 5003 проживали в Москве, один в Крыму, а семь в Ленинграде, соответствующее ведомство, озабоченное судьбой служителей муз, отвело им в Москве дом.
Сей дом помещался в глубине двора за садом и, по словам беллетриста Поплавкова, некогда не то принадлежал тетке Грибоедова, не то в этом доме проживала племянница автора знаменитой комедии.
Заранее предупреждаю, что ни здесь, ни впредь никакой ответственности за слова Поплавкова я на себя не беру. Талантливейший парнище, но жуткий лгун. Кажется, ни малейшей тетки у Грибоедова не было, равно как и племянницы. Впрочем, желающие могут справиться. Во всяком случае, дом назывался Грибоедовским.
Заимев славный двухэтажный дом с колоннами, Всеобщее содружество писателей, объединившее все пять тысяч, прежде всего отремонтировало его, а затем разместилось в нем.
Весь верхний этаж отошел под кабинет правления Вседруписа, канцелярию, бухгалтерию и редакции журналов; зал, где якобы тетка, гордясь своим племянником, слушала черновые наброски монологов Чацкого (ах, сукин сын Поплавков), пошел под заседания и конференции, а в полуподвале открылся ресторан.
В вечер открытия его Поплавков глянул на расписанные бледными цветами сводчатые потолки и сказал:
— Симпатичнейший шалаш!
И с того самого момента и вплоть до сего дня, когда дом этот стал перед воспаленным взором моим в виде обуглившихся развалин, название — Шалаш Грибоедова — прилипло к белому зданию и в историю перейдет. В последнем вас могу заверить.
Так вот: упало солнце за Садовую, и истомленный и страшный город начала покрывать ночь со звездами. И никто, никто из нас не подозревал, что ждет нас!
Столики на асфальтовой веранде под тентом заполнились уже к восьми часам вечера. Город дышал тяжко, стены отдавали накопленный за день жар, трамваи на бульваре визжали омерзительно, электричество горело плохо, почему-то казалось, что наступает сочельник тревожного праздника, всякому человеку хотелось ледяного боржома. Но боржом был теплый, сомнительный. После него хотелось шницеля, шницель гнал к водке, водка к селедке, опять боржом лез из бутылки, шипел, в международный бы вагон, где блестящие медные скобки, открыть окно, чтоб задувало в него…
За столиками пошел говорок, и тихо звенели бокалы, когда до них дотрагивались вилкой. Сад молчал, и молчал гипсовый поэт Александр Иванович Житомирский — в позапрошлом году полетевший в Кисловодск на аэроплане и разбившийся под Ростовом. Ныне в гипсовом виде во весь рост поэт осужден был стоять под чахлыми деревьями, вечно с книгой в одной руке и шпагой в другой. За два года поэт покрылся зеленой слизью и от шпаги уцелела лишь рукоять.
Тем, кто явился позже, места на веранде под тентом не хватило, и им приходилось спускаться вниз в зимнее помещение и располагаться под сводами за скатертями, усеянными неприятного вида желтыми пятнами, под сенью абажуров.
Представляется невероятным, а тем не менее это так, что в течение целого часа с того момента, как голову председателя Вседруписа выбросило из-под трамвайного колеса, никто из пришедших в ресторан не знал о смерти, несмотря на то, что из всех телефонных станций Москвы во все телефоны текло слово Берлиоз, Берлиоз.
