Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Опять сдвинулись бокалы и стопки. Левандовский тоже чокался — и даже с излишним старанием.
— И все ж мы желторотые были, вот кто! — заговорил кузнец Фундышев. — Да, желторотые птенцы были! К примеру сказать, прибыл молот. В два этажа. Конечное дело, американский. Я рад до чертиков. Мастер Гартман отвернулся — я молот чмок, чмок в стальную щечку! Сразу в любви объяснился. Думал: коли новая техника, то сразу дело на лад пойдет. Выкрутимся из прорыва. Ан, тут и осечка! Дым пошел — огня не видно. Как ударю молотом — ни детали, ничего. Гартман, американец, головой качает. Ему жалко металла. Он поленья несет. Я на поленьях отрабатываю удар.
— Эка чем удивил! — рассмеялся Иночкин. — Ты хоть молотом по дереву дубасил. От этого урона нет! А я, когда на токаря учился, взял кувалду да как хвачу по патрону, прямо по нежному кулачку: дескать, чего ты, сукин сын, деталь не выпускаешь?.. Тут, глянь, Серго Орджоникидзе идет, сапожки у него этак зловредно поскрипывают: дурень, дурень!.. Подошел — говорит: «Технических знаний у тебя, паренек, ни на грош. Надо учиться! Надо бой давать кустарщине и азиатчине!»
— А что! — воскликнул Фундышев. — И учились! Меня вот Анка первым записала на курсы повышения квалификации.
— Анка, Анка!.. Всюду она встревала, никому от нее покоя не было, — проворчала хозяйка.
— Да ведь ее избрали членом комитета комсомола, и она отвечала за производственно-учебный сектор, — напомнил Трегубов. — Ей положено было всех разжигать.
— Уж тебя-то она разожгла, знаю, знаю! Как свечечка таял.
Трегубов, смущенный, пробормотал:
— Ты бы, Леночка, того… потише.
— А чего там тише! Здесь все свои, каждый знает, что она тебя в институт заманила своими распрекрасными глазками. Да потом вот этакую дулю показала и с Жарковым сдружилась.
Алексей быстро, с прищуром, взглянул на хозяйку, быстро, как от внутреннего толчка, поднялся, достал из кармана коробку «Казбека» и, сунув в рот папироску, вышел на балкон.
IV
Заходило солнце, вдавливалось словно бы с натугой в донскую степь и, разливая вокруг себя струйчато-багровый жар, сжигало тонкие, без того уже иссушенные за день облака…
Алексей закурил, глядя сквозь сизый дымок поверх жгуче розовеющих крыш Нижнего поселка — и вдруг ему стало тревожно и грустно… А впрочем, если поразмыслить, и там, за праздничным столом, не было душевного покоя и беспечной раскованности. Алексей вслушивался в рассказы товарищей, пил, улыбался, даже вот вспылил в разговоре с Левандовским, но все равно его не покидала настороженность ожиданья. Ему нестерпимо хотелось видеть Анку, словно молодость все-таки продолжалась и внезапно могла одарить нечаянной радостью.
Но солнце закатывалось, а Анка не шла. Двор был безлюден и казался особенно скучным при весело вспыхивающем свете в окнах.
«Нет, не придет, — вздохнул Алексей. — Да и, в сущности, зачем тебе эта встреча? — строго спросил он себя, точнее — того невидимого второго человека, который с юношеским беспокойством жил в нем. — Или, быть может, ты еще любишь ее, эту вздорную самолюбивую гордячку?.. Ну, что молчишь? Отвечай: любишь или нет?..»
Тот, второй человек, молчал, видимо устрашенный вопросом. И грусть сердечная усиливалась, тревога душевная росла. Алексея потянуло обратно в комнату, к друзьям: авось застольная беседа рассеет грусть-тревогу… Он вынул изо рта недокуренную папиросу, придавил ее о балконные перильца и при этом невольно взглянул вниз.
По двору шла Анка… нет, не шла, а как бы летела над землей в своем пышном и легком белом платье. И нахлынуло на Алексея молодое радостное чувство. Он весело окликнул Анку; а когда она остановилась и вскинула кверху голову, все так же по-девичьи обкрученную тяжелой золотистой косой, — он дружески, будто и не было в их отношениях ничего горького, мучительного, помахал сильной горячей рукой. И Анка, зачем-то вдруг привстав на цыпочки, потянувшись, помахала и улыбнулась застенчиво и вместе дерзко, как только, пожалуй, она одна в целом мире умела улыбаться, притягивая к себе и одновременно отпугивая.
— Иди, иди скорей! — совсем уже весело крикнул Алексей, эгоистично радуясь, что пришла она без мужа. — Иди! Тебя давно все заждались.
— Иду, Алешка! — отозвался по-давнему, по-знакомому задорный голосок.
V
Появление Анки Великановой вызвало общую радость. Ее обнимали подруги, ей пожимали руку товарищи; наконец ее, порозовевшую, в смятом уже платье, усадили за стол, и Трегубов налил «штрафную» — самый большой бокал, который только отыскался на столе.
Алексей наблюдал за Анкой со стороны балконных дверей; его черные брови свисали, как бы стараясь сдержать слишком уж нестерпимый блеск глаз. Но он не мог подавить внутренней застенчивостью своего пристрастного интереса. Он любовался Анкой. Милое овальное ее личико с годами не только не расплылось в очертаньях, но стало как бы тоньше, прозрачнее, одухотвореннее.
— А что же ты, Алеша, в сторонке! — воскликнул приметливый, проницательный Левандовский. — Иди хоть поздоровайся со своим бывшим заместителем по комитету комсомола.
Смущенно улыбаясь, Алексей приблизился к Анке, а она, сама смущенная, проговорила нарочито насмешливо:
— Да ведь мы уже обменялись приветствиями — он сверху, я снизу! И знаете, когда я увидела Алешку на балконе, то прямо глазам своим не поверила: удостоил-таки внимания!
— Не задирайся, Анка, — шутливо заметил Алексей да еще пальцем пригрозил. — Ведь это уже почти банальным становится — думать, что если человек занимает некий руководящий пост, то он обязательно должен и зазнаваться, и отрываться от коллектива, породившего его. Наоборот, уважаемая Анна Иннокентьевна, меня упрекают как раз в том, что я не умею сдерживать свои эмоции, когда речь заходит о тракторозаводцах.
— Весьма похвальное качество, — усмехнулась Анка. — А вот то, что ты пришел без жены, это, пожалуй, никуда не годится.
— Да и ты явилась одна, уважаемая Анна Иннокентьевна, — не остался в долгу Алексей и тоже усмехнулся.
Эта перепалка заставила хозяйку глубокомысленно заметить:
— Ну, опять сейчас сцепятся!
— А пусть! — подхватил Трегубов. — Пусть, как бывало, коготки выпустят, заострят, не то, чай, они притупились, коготки-то!
Все знали прежние отношения Жаркова и Великановой и все ждали естественного их продолжения сейчас, когда, казалось, прошлое ожило в рассказах и как бы вернуло всех в дни комсомольской юности. Но Анка вдруг закусила губу, и лицо ее выразило усталость. На бледный, матовый лоб ее, как приметил Алексей, вползла с переносья, точно бы продолжая тонкую сухую линию носа, невеселая морщинка.
— Нет, а все-таки у нас тогда кипели страсти, не то что у нынешней комсомолии! — заговорил Левандовский, зорко поглядывая то на Анку, то на Алексея, словно он
