Иван Уханов - Играл духовой оркестр...
Фролов кивнул и отрешенно уставился в пол.
— Допускаю, что три кубометра (а в обелиске, судя по фото и проекту, более не будет) сверхсложной кирпичной кладки стоят восемнадцать рублей. Если мы даже утроим оплату за кладку и штукатурку, все одно до двух тысяч далеко… Нам бы как-то сбалансировать все это. А? — Трофимыч заглянул Фролову в глаза.
— Это не кладка, а художественная, творческая работа, — проваливаясь куда-то, глухо произнес Фролов и не узнал своего голоса. — Я просил бы, Трофимыч, не говорить сейчас… о деньгах. Это потом, когда работа будет закончена и утверждена.
— Как? А я уже аванс вам приготовил. Договор-то подписан, работа начата…
— Выходит, поспешили, — Фролов выдавил улыбку.
— Вы же сами поторапливали…. А как же объем работ?
— Он мне теперь тоже неясен. Он у меня вот где. — Фролов ткнул пальцем себе в лоб.
— Но ведь у вас готовый проект.
— Я пойду, Трофимыч, — решительно и нетерпеливо сказал Фролов и встал.
От правления он побрел к складу — каменному амбарчику, с тесовой, позеленевшей от старости и мха крышей. Склад был закрыт. Фролов сел на теплый, согретый утренним солнцем валун, закурил и стал ждать. Но если бы кладовщик не пришел до самого вечера, он не вспомнил бы о нем. Начиная со вчерашнего вечера, он все делал по какой-то инерции. Позавтракал и пошел в правление. День начинался, и надо было что-то делать, потому что все вокруг что-то делали. Однако, шагая с бухгалтером, он вопреки нормальному ходу, заботам начавшегося рабочего дня вдруг решил, что алебастр ему не нужен. И все же шел, а теперь сидел и ждал кладовщика, как бы убеждая себя, что занят определенным и нужным. Перестать ждать и уйти он не мог, ибо не знал, что тогда делать.
Над крышами домов, в синем безветрии там и сям вырастали бело-розовые метелки дыма. Из низины, от пруда, тянулся жидкий туман. На току, среди ворохов зерна, скучившись, стояли бабы в разноцветных кофтах и косынках. По улице, словно челноки в ткацком станке, сновали мотоциклы и машины.
Фролов курил и ждал, сам не зная чего.
Он смотрел, как к правлению сходились люди, подрулила «Волга». У Егора Кузьмича начинался день, колготной, напряженный, — драгоценный день бабьего лета. Опять председатель будет носиться по полям и фермам, хлопотать о свекле, силосе, машинах, рядиться с шабашниками, снова будет отбиваться от районных Василь Андреичей, доказывать им, чтоб не пороли горячку с дополнительным планом, не то скот сядет зимой на голодный паек…
Фролову пришла вдруг мысль: и Егор Кузьмич, и Трофимыч, и он, Фролов, — бывшие фронтовики… И там, в бою, он не прятался за чужие спины, не жалел крови и пота… Это было там, а сейчас?
Фролову стало жарко, на миг он пожалел себя: как это, за что его так оглоушило, закружило, куда он попал и что теперь надо делать, чтобы то, что с ним и в нем творилось сейчас, стало вчерашним, перешло в прошлое, забылось… Но тут же прогнал жалость, как чувство постыдное и оскорбляющее его.
— Хватит скулить! — едко прошептал Фролов.
На место жалости запросились сомнения. Если не можешь быть самим собой, то разве это твой удел — искусство?! Может быть, ты рожден совсем для иной жизни и работы. И не растратил ли ты безвозвратно лучшие годы, занимаясь скульптурой, вместо того чтобы растить хлеб, строить новые дома, школы, плотины, одаривать людей красотой твоими руками и потом преображенной земли, как это делают Егор Кузьмич, Колька, Трофимыч, Шукшановы, Архиповна?..
Подошел кладовщик, прочитал накладную, вынес из амбарчика два мешка алебастра и ушел. Фролов сел на мешки, снова цепенея от раздумий.
Рука скользнула в карман. Он вынул список погибших и не торопясь стал перечитывать короткие строчки. За Василием Шукшановым следовали фамилии Сергея и Алексея Колесниковых. Фролов разглядывал буквы, из которых слагались имена и фамилии, тщетно пытаясь по осанке и строю стереотипных, однообразных знаков определить характер, душевные свойства погибших, представить их лица, фигуры, голос, их жизнь и смерть. Все усилия его воображения вызывали лишь смутные образы, об одном только в списке сообщалось точно и понятно: семье Колесниковых война не вернула двух мужчин — отца и сына. На этой сельской улице где-то стоит дом, и в нем живет женщина — вдова и мать. И только она может рассказать обо всем, воссоздать образы дорогих, навеки ушедших… Список — белый листок бумаги — вдруг показался Фролову мраморной площадкой, на которой ровными рядками, как строчки, лежат сорок семь; в разное время ушли они из села, воевали и погибли на разных фронтах, а теперь волею и силою памяти живых бережно уложены на белую площадку для исполнения какого-то великого торжества людской печали, любви и клятвенной грусти.
Ушаков Алексей Кириллович
Ушаков Прохор Кириллович
Ушаков Павел Кириллович
Ушаков Александр Кириллович
Прочитав эти строчки, Фролов испугался чего-то и снова впился глазами в листок, задрожавший в его руках. Что же это? Как же… Все сыновья?! Ушаковы… Дед Ушаков, Кирилл Захарович. Не о нем ли сегодня рассказывал Трофимыч? Да, да. Дом им бригада достраивает, старик за алебастром в правление приходил… Точно, он и есть.
XII
Фролов встал, огляделся по сторонам. Из-за угла вынырнул мотоцикл с коляской. Плохо соображая, что делает, Фролов метнулся ему навстречу. Мешки положили в люльку. Ветер бил в лицо, и это движение против ветра волновало. Фролов не знал, что он будет делать через минуту, через час…
— Вот здесь Ушаковы! — обернувшись, крикнул парень-мотоциклист и указал на низкий, под камышовой крышей старый дом.
Парень опростал люльку от мешков и уехал, оставив Фролова у ворот. Фролов открыл калитку, шагнул во двор. Здесь он увидел лошадь, телегу, железную бочку, доверху наполненную водой, рядом с ней ведро, лопаты, корыто с сухой известью. Тут же, у огородного плетня, стояли похожие на снопы пучки дранок, на тычинках плетня сушились белые чашечки сепаратора, бидончики, кастрюли — в бытовой обыкновенности этих вещей Фролов видел что-то необычное. Даже куры, лениво купающиеся в ворохе серого песка, казались ему особенными: принадлежали они этому дому и являлись частицей того, из чего складывалась нынешняя жизнь Ушаковых.
Фролов осторожно прошелся в глубь двора, нарочно кашлянул. Из сеней выглянул мужчина, смуглолицый и кудрявый.
— Что, заблудился? Давай сюда. Здесь мы, — он махнул Фролову и скрылся.
В сенях Фролов никого не встретил, избяная дверь была приперта доской. Впереди, в саманной стене сеней, зиял широкий пролом, открывающий вид на задворки. Он подошел к краю пролома и увидел новенький из белого силиката домик с железной крышей. Саманушка перед ним казалась убогой и ветхой. Фролов поднялся по ступенькам крыльца.
— Во, еще к нам один помощничек! — растопырив руки, встретил его на пороге кудрявый, улыбнулся румяно-коричневым твердым лицом, только глаза у него были неожиданно светло-зеленые. «Прокоптел на солнце за долгое лето».
— Проходи. Знакомься. Закурить есть?
— Пожалуйста. — Фролов суетливо зашарил по карданам. — Вот…
Кудрявый взял сигарету.
— О, сразу видно — живет человек! — воскликнул он, звонко ударил себя по ляжкам, достал спички, повертел сигарету перед глазами: — Булга-ари-шен. Болгарские, черт! А! Ну, скажи… Здорово. Спасибо, дружок, зашел, угостил.
Кудрявый закурил и, прикрыв глаза, блаженно затянулся. Выдыхая, сладко и умиротворенно замотал красивой головой, положил руки на плечи Фролову:
— Ты извини, дружок… Я Гена, слышал? Генка Румянцев. С райцентра, газнефтьразведка. Оператор глубокого бурения. Румянцев. Может, знаешь? Да про меня каждый месяц в «Степной зорьке» пишут. На нашей буровой их районный корреспондент как теленок на привязи пасется. Бригада на всю область. Ну? А ты тутошний, гляжу. Учителем небось. Вот и хорошо. А я зятек Ушаковым. Заскочил на денек, а меня и запрягли. Вишь, стройка у нас тут ударная, только кадры все удрали. Удральная стройка-то. Ударить бы им по роже…
— Господи, к кому он там еще прилип? — за перегородкой раздался горестный вздох, из горницы неслышно вынырнула согнутая пополам старуха в бордовом линючем платье, в черных валенках и снизу, из-под безбрового лба тускло взглянула на Фролова водянисто-серыми глазами.
— Здравствуйтя, — тихо сказала она тонким голосом, тряпкой вытирая с рук оконную замазку. — Чегой-то у порога разговор затеяли. Проходьте, избы не жалко… Гена! Ну ералашный. Да отступись ты, ей-богу… Обратал чужого человека.
— Кто чужой? Учитель он тутошний и учит крепко, по глазам вижу, — громко и убежденно заверил зятек, хотя Фролов не сказал ему пока ни единого слова о себе. Зятек вдруг запел: — «Кто ты такой, я не зна-аю, но наша любовь впереди». Мамань, все в ажуре. Это хороший человек, Генку-бурильщика не проведешь. Я землю на четыре километра вглубь вижу. Я те напрямик, по-русски скажу, без сейсмологов: сухая скважина аль зафонтанирует. И не раз они дураками были, когда не слухали Генку Румянцева. Они думают, это так себе. А я пятнадцать лет в землю внюхиваюсь.
