Александр Филиппов - Когда сверкает молния
— А не лучше бы домой нам, — сказал он, глядя в мрачную глубь неба. — Гроза идет.
— Что вы, дядя Федя. Дождь пройдет, порыбачим. Как раз клев хороший после дождя, — запротивились мы.
— Не люблю я в степи, когда гремит гром. Молния, она так и ищет бугорок каждый. Ахнет — и поминай как звали.
Мы засмеялись. Странно, человек прошел пол-Европы, нюхал порох, лежал в воронках, слушал живой свист бомб, а боится грозы. Странно. Даже Петька засмеялся.
Вдали бесились молнии. Глухой рокот стал долетать и до нас. Отдельные раскаты грома сливались в единый гул и были пока слабее звонкого перепляса дождика на кабине грузовика.
Порывы ветра крепчали. Полынь пригнулась к земле. Позвякивали стекла в дверках машины. Они отражали далекий блеск молний, с одной стороны, и красное в роздымье туч солнце — с другой.
Ветер сорвал с меня фуражку. Ударил в лицо сухой травой и землей. Я прикрыл ладонью глаза, а когда открыл их, ветра уже не было. Полынь выпрямилась. Пошел настоящий дождь. Мы забрались под машину.
С неба текла вода. Все шумело, звенело, пенилось. И вдруг, будто камнем в тонну весом, ударило над машиной. Я машинально тряхнул головой, словно хотел выбить из ушей спрессованный треск грома. Дядя Федор припал к земле, закрыв ладонями голову. Я видел, что он пытается выползти из-под машины. Но какой-то страх не давал оторваться от земли. Мне тоже казалось сейчас, что машина наша стоит в степи, как гора. Одинокая, она подставляла молниям свою сталь. Я ждал чего-то, я ждал молний. Хотелось вылезти из-под машины и бежать, бежать дальше от молний, грома и этой одинокой железной горы, стоящей в степи. Но так же, как и дядю Федора, меня не отпускал страх.
Страшно во время грозы лежать под машиной. Еще страшнее там, где блещут молнии над головой, где хлещет дождь и, как живая, стонет степь.
Гром откатился в сторону. Молнии прямыми белыми палками стали втыкаться в землю где-то вдалеке. Сплошной шум воды опять перешел в звонкую дробь. Стал различимей перепляс дождинок. Гроза уходила в горы.
Дядя Федор поднял голову, улыбнулся, словно вымаливая извинение за свой необузданный страх.
— А где Петька? — спросил он.
— Где Петька? — одновременно крикнул я.
— Петька! Петька! — летело над степью. И было не понять, то ли это кричали мы, то ли гоготала уходящая гроза.
Мы вылезли из-под машины.
— Петька!
— Чего еще? — послышался голос Петьки. — Я здесь.
Он выглянул из полыни. Весь мокрый, озябший, нахохленный по-воробьиному, подошел к нам.
Дождь стих. Гроза ушла. Посвежел воздух. Петька заголил подол рубахи и вытянул оттуда сухого пушистого жаворонка.
— Боялся — прибьет ее. Вот и сидел в полыни.
* * *Когда из-за туч выглянуло солнце, мы поняли, что гроза шла часа полтора, а то и два. Навстречу солнцу летел жаворонок, выпущенный Петькой. Сначала птичка неумело кувыркнулась в небе, стала падать к земле. Потом встряхнулась, ровно расправила крылья и взмыла вверх.
Мы глядели на птицу и чувствовали ее великую радость возвращения к солнцу. Она почти совсем скрылась, когда около нее показалась вторая точка, только побольше.
— Никак опять ястреб! — сорвалось с губ Федора. Он выхватил из кабины ружье.
Черное двуглазие его цепко схватило на мушку точку — ту, что побольше. И вот уже птицы почти над нами.
Петька молчал. Петька научился молчать.
Треснул выстрел. Большая птица перекувыркнулась, взлетела вверх и камнем упала к нашим ногам.
А жаворонок вновь взмыл к солнцу.
Красивый, яркий, как костер, беркут лежал в мокрой полыни. Сильные, черные до синевы когти жадно и в то же время бессознательно скребли землю. Петька всхлипывал. Он жалел птиц.
Подошел дядя Федор, положил на плечо ему ладонь, повернул к себе.
— Не плачь, дурачок, так надо. Так уж положено на земле. Зло убивать злом.
— Так это же птица... — тянул Петька.
— Не птица, дурак, а хищник! — зло сплюнул дядя Федор и кинул двустволку в кабину.
А в небе по-прежнему звенели жаворонки, словно не было грозы, словно не было на свете хищников.
ЗАПАХ СЕНА
Закат падает в горы. Горит небо, подожженное солнцем. Трещат сучья в костре. Меркнет день, и наступает ночь.
Хафиз Абдюшев, рослый старик, ложится на сено, пронизанное тонким ароматом клевера, полыни и пырея. Запах этот напоминает давнишнее детство, скошенное поле, где мы, ребятишками, ползая на коленях, ловили вертких кузнечиков, потом насаживали на крючки и забрасывали в холодные струи Акаваса.
Здесь хорошо. Кривое полудужие луны прорезает зубчатую кромку леса, становится светлее. Я устало и жадно допиваю из алюминиевой кружки остатки остывшего чая, настоянного на листьях смородины, ложусь спать.
Говорить не хочется; ломит руки, мозоли на ладонях полопались, в них попал соленый пот. Щиплет. Закрываю глаза, но сон не идет. Поворачиваюсь на другой бок. Заснуть бы скорее. Завтра утром опять, как всегда, старик разбудит меня на самом зачатье рассвета. Будет ломить зубы от ночной прохлады, будут ныть плечи, но сказать об этом я не посмею.
Начинаю дремать. Перед глазами мелькает стальная, поблескивающая как сабля, коса. Пролетели куда-то вниз верхушки угластых сосен. Красные круги плывут рядом. Или это уже вспыхнула заря на востоке? Неужели пора вставать?
Где-то вдали, как из глубокой ямы, улавливаю ровный, чуть хрипловатый голос Хафиза. Нет, еще не светает. Просто усталость свалила меня, слепила клеем сонливости веки. В тишине слышен голос деда и слова его кажутся еще значительней.
— Завтра на заре Салих придет. Должен он газет нам привезти. Узнаем, чем мир живет.
Голос обрывается. Над нами еле слышно листья шумят. Тревожно вспорхнула сонная птичка. Вдали позванивает ботало, накрепко привязанное к шее колхозного мерина.
Старик тоже не спит. Хрустнула гулко под его плечом сухая ветка.
— Ты не спишь еще? — спрашивает он меня и, не дождавшись ответа, говорит: — Когда пахнет сеном, хороший человек всегда думает о Родине и о своих близких. Плохому человеку запах сена туманит голову, как горькая водка. Такой человек начинает думать о женщинах.
Я поворачиваюсь к деду и стараюсь пристальней вглядеться в его лицо, иссеченное морщинами, как подгоревшая корка ржаной буханки хлеба. Не прочел ли старик мои мысли? В этот момент я как раз вспомнил о своей девушке. «А ведь он прав, — думаю я, — когда пахнет сеном, хорошие люди улавливают в этом запах родной земли. А вот я размечтался о темных глазах и упругом ее плече».
Перед самым отъездом в горы я забежал к Гузель. В голове у меня теплилась одна тайная мысль: уговорить ее ехать со мной.
— Да ты что, не с ума ли сошел? — взглянула она на меня. — А если люди узнают. Позору не оберешься.
— Все равно уже вся деревня знает, — неуверенно произношу я.
— Как это знает! Кто знает? Я еще и сама-то конкретно ничего не знаю.
Я обнимаю ее, целую в разгоряченные щеки, она обидчиво и нерешительно отстраняется. В ее черных, с дымчатым наливом глазах мечется упрек.
— Гузель, мы же договорились осенью пожениться. Ты — жена моя.
— Вот он какой шустрый-быстрый. Договора на такие дела не существует. А вдруг к осени ты разлюбишь, у вас, мужчин, часто такое случается. Вот и Салих говорил мне...
— Ах, ты опять про него! Ему веришь, а мне, значит, нет. Так что ли?
— Он же — мой брат, как не верить ему? — Гузель отходит к столу, на котором книги, тетради, бумага. — Некогда мне, — медленно произносит она, садясь на самодельную табуретку, — ты же знаешь — я в техникум готовлюсь.
Все это верно. И то, что нельзя ей преждевременно в горы со мной ехать, и то, что у нее каждый день на учете — скоро экзамены. И все-таки непонятная грусть захлестывает меня.
— Ты не любишь, потому так и ведешь себя со мной.
— Суди-ряди как хочешь. Если бы ты любил, то таким образом не разговаривал бы. Пока я не жена тебе и ты не муж. Салих, значит, правду говорил, что все вы одним лыком шиты.
— Что ты зарядила мне про своего Салиха.
Я погорячился и, не обняв ее, не поцеловав на прощанье, зло хлопнул дверью, стремглав слетел с крыльца и ушел. Чуть поостыв, мне захотелось вернуться, попросить прощения. Но я не знал, в чем же моя вина. Только здесь в горах рядом с этим добрым и милым бабаем понял, что ни моей, ни ее вины в нашей маленькой перебранке не было. «Наверное, — думал я, — у влюбленных, особенно в первое время, так случается часто». Ведь два разных человека, два разных характера начинают сближаться, чтоб познать друг друга. И любая, самая малейшая искорка недопонимания может вызвать пожар, может начаться цепная реакция. «Дураки мы, — думаю я, — любим друг друга, договорились о женитьбе, а все еще спорим и дуемся, как маленькие».
Утром нас разбудил Салих. Он приехал на паре пегих лошадей. Заря еще не оперилась. На горизонте слабо розовела узкая полоска, словно кто-то перочинным ножичком полоснул по темной подкладке пальто, из-под которой зарделся малиновый драп.
