Борис Лавренёв - Срочный фрахт
— Не плачьте, барышня! Он вернется до вас после первого геройского боя.
Леша вышел с товарищами на улицу. Ириша подбежала к калитке и смотрела вслед уходящим морякам. В туманных глазах ее было задумчивое недоумение.
В машинном отсеке пылал ослепительный белый свет подвешенной к потолку лампы. Над головами по палубе глухо гремели шаги и рокотал якорный анат. Истребитель подрагивал на волне, и в подрагивании чувствовались напряжение и тревога. Резко провыла сирена, и, заглушаемый гулом моторов, прокатился бас Сердюка:
— Отдать кормовой!
Звякнул телеграф, и стрелка указателя стала на «малый вперед». Гордюшенко включил сцепление. Высокий рев стал ниже, истребитель дрогнул и пошел. Леша с блестящими глазами упивался впечатлениями первого морского похода.
— Куда едем? — спросил он у Гордюшенко.
— Едем! — передразнил Гордюшенко. — Вторую неделю флотскую форму носишь, а говорить по-человечьему не научился. Это девки на фаэтонах ездют, а моряки ходют. Понял? А куда идем, туда и придем. Ты это себе на носу зачекань. Про это начальник знает, а нам, машинным духам, одно полагается — верти машинку на столько оборотов, сколько от мостика закажут. Куда идем, до этого нашего интересу быть не должно. Понял?
— Угу, — ответил Леша и хотел все же высказать удивление, почему команда не должна знать, куда идет, но не успел. Телеграф звякнул и снова стал на «полный вперед». И сейчас же случилось непонятное. Палуба вырвалась из-под ног Леши, он сел и гулко хватился головой о заднюю переборку. Ощущение могучего и стремительного движения наполнило все его тело.
— Что это? — растерянно спросил он у Гордюшенко, потирая затылок.
— Привыкай, — равнодушно заметил Гордюшеико, — истребитель, он тебе не биндюг. Когда на полный ход, так держись за воздух, а то улетишь.
Ревели моторы. За тонкой обшивкой рычала и плескалась взмятенная вода, и все летело вперед, пробивая упругость воды и воздуха.
— Можно наверх глазком взглянуть? — спросил Леша.
— Глянь, — снисходительно разрешил Гордюшенко, — только черта ты там углядишь. Ночь да вода.
Леша вскарабкался по трапику и высунулся из люка. Кругом была синяя пустота, пробитая золотыми гвоздиками звезд. В лицо бил необыкновенный ветер. Он был твердый и как будто тер глаза наждаком, вызывая слезы. Матово поблескивали верхушки валов и двумя ревущими стенами подымалась и опадала за бортом пена. От ее вихря кружилась голова, и Леша спустился вниз.
— Протри моторы! — приказал Гордюшенко, перебрасывая Леше ветошку.
Начальник дивизиона стоял на мостике, наклонясь над слабо освещенной картой, по которой карандаш проложил прямую линию курса. Истребитель шел средним ходом в густом и липком, как сметана, тумане. Из морской бездны тянуло острым предрассветным холодком. Начальник дивизиона выпрямился.
— Дойдем до точки, Сердюк, и будем ворочать на обратный, — сказал он, — оперативное задание выполнено, продолжать разведку, в такой непроглядице нет смысла. А посудинка работает неплохо, — тьфу-тьфу, не сглазить. На полном ходу узлов тридцать выжимали.
— Добре ходим, — прогудел Сердюк, и, кашлянув, бросил рулевому: — К повороту!
— Есть к повороту.
По носу промелькнула вешка. Начальник дивизиона засек крестик на линии прокладки и скомандовал:
— Поворот шестнадцать румбов. Курс двести семьдесят три.
— Лево на борт! — грохотнул бас Сердюка.
Мягко зарокотал штурвал, перекладывая руль. Истребитель, резко кренясь, описал короткую дугу и выпрямился. Стрелка картушки уперлась в цифру 273.
— Так держать!
— Есть так держать.
Липкая сметана вокруг истребителя из голубой медленно становилась светло-серой. Начиналось утро. В серой пелене пошли, прослаивая ее, перламутровые отливы, потом, вся она порозовела. Вода стала почти черной и прозрачной. С мостика было видно, как от бортов из глубины выплывали серебряные пузыри. Но по-прежнему в десяти метрах от штевня все смыкалось в непроницаемую муть.
— Хорошо, что море пустое, — проворчал начальник дивизиона, раскуривая трубку, — прежде в Азовском в таком тумане большими ходами не разгулялись бы. Давно бы к кому-нибудь в трюм заехали.
— Беспременно, — ответил Сердюк, — до войны тут разные посудины стайками, под ручку гуляли, как барышни на бульваре.
Истребитель резал волну, медленно переваливаясь с борта на борт. Туман из розового переходил в алый. И вдруг в глаза ударил слепящий оранжевый блеск. Истребитель словно выпрыгнул из туманной мглы в яркий солнечный свет, в нежащую синеву, в горячее мерцание солнечных бликов на гребнях.
И в ту же секунду сорвался взволнованный вскрик сигнальщика:
— С правого борта, курсовой восемьдесят, силуэт!
Начальник дивизиона неторопливо вытер стекла бинокля и поднял его к глазам. Расставив ноги и плотно поджав губы, он долго всматривался и, опуская бинокль, лениво протянул:
— Бе-елые! Эсминец типа «Строгий». Полный ход!
Сердюк нажал педаль машинного телеграфа. Истребитель взревел и наполовину выскочил из воды. Начальник дивизиона ухватился за поручни и улыбнулся. Ход эсминцев типа «Строгий» по проектным данным — тридцать два узла.
Но машины у белых изношены и обслуживаются разной шушерой, вроде гимназистов и кадетов. Следовательно, из тридцати двух нужно вычесть приблизительно десять. Остается двадцать два, а истребитель спокойненько держит тридцать. Белые могут болтаться за кормой, пока им не надоест. Дистанция сейчас семьдесят пять кабельтовых. Значит, минут десять белые могут поразвлекаться учебной стрельбой по быстроходной цели. Пусть! Это забавно и помогает боевому воспитанию команды. Попасть на такой дистанции в идущий полным ходом истребитель мало шансов даже для призового артиллериста. Итак, начинаем!
И, как бы в ответ на жест начальника дивизиона, над миноносцем, густо окутанным дымом из всех труб, мигнула белая вспышка залпа.
Начальник дивизиона считал секунды, ногой отстукивая по палубе. «Десять… тринадцать… шестнадцать… Вот сейчас». На семнадцатой секунде пронзительный визг сверлящих воздух стальных болванок захлебнулся. В двухстах метрах за кормой истребителя из воды, как по мановению фокусника, выросли три стеклянно-зеленых пальмовых ствола с пушистыми белыми кронами. И с шипением рассыпались.
— Для первого залпа неплохо, — усмехнулся начальник дивизиона. — Боевую тревогу! Информировать машинную команду, что ведем бой с миноносцем и требуется держать ход.
Миноносец вторично блеснул залпом. Прислуга орудия и пулемета промчалась к своим местам. Начальник дивизиона засмеялся.
— Пулемет отставить! Орудийный расчет остается на местах, пулеметчикам сойти вниз. Это целесообразней. Они отстают с каждой минутой, — пояснил он, указывая в сторону миноносца.
Очередной залп подтвердил слова командира. Хотя белые артиллеристы и повысили, вероятно, прицел, учтя первый недолет, залп лег снова недолетом на том же расстоянии. Истребитель явно опережал стрельбу противника.
— Платоническая прогулочка, — протянул начальник дивизиона, потягиваясь. — «Только утро любви хорошо: хороши только первые робкие встречи…»
Иронически скандирующий голос оборвался одновременно с захлебным кашлем левого мотора. Два-три резких выхлопа — и мотор затих окончательно. Бешеный ход истребителя сразу упал. Начальник дивизиона переметнулся взглядом с Сердюком и вырвал пробку из переговорной трубки.
— Гордюшенко! В чем дело? А!.. Немедленно запустить… Немедленно! Минутку? Какой черт… Счет на секунды… Вертись!
Он отпрянул от трубки и взглянул на миноносец. Новая вспышка. Металл провизжал над головами и, перенесенный через истребитель, поднял стеклянные столбы, розовые от бокового солнечного света. Перелет… Эго уж пахло захватом в вилку.
— Пулеметчики, на места! Носовое по миноносцу противника! Прицел семьдесят один, целик восемнадцать. Залп!
Звонко и резко ударило носовое. Снаряд лег далеким недолетом. Ответный залп миноносца вырыл водяную яму близко за кормой, и ветром обрушило на истребитель водяные брызги. Начальник дивизиона поморщился и снова загремел в трубку:
— Гордюшенко, как поживает твоя матушка? Что ж ты делаешь? Разорвись пополам, а давай ход!
Обернулся к орудию. Расчет стоял с серьезными, каменными лицами.
— Залп!
Носовое грохнуло, и начальник дивизиона досадливо присвистнул. Он понимал, что эта стрельба, в лучшем случае, служит для отвлечения команды от ненужных мыслей. Если сдавший левый мотор не оживет и не позволит выжать необходимую для благополучного ухода истребителя скорость в тридцать узлов, то исход боя опасен и предрешен.
Гордюшенко копался в моторе, бледный, злой. На его лице остро проступали скуловые кости. Прислушиваясь одним ухом к молчащему механизму, другим ловя тревожные звуки с палубы, резкие удары своей пушки и вой неприятельских снарядов, он чертыхался без передышки. Причина внезапного скисания прекрасно выверенного мотора была непонятна. Руки Гордюшенко с бешеной быстротой прыгали с карбюратора на свечи цилиндров, от динамо к клапанам. Ошарашенный Леша едва успевал подавать инструменты и детали, еще более теряясь от окриков старшего. Пальцы у него тряслись, дважды он ронял вывинченную свечу.
