Анатолий Емельянов - Запоздалый суд (сборник)
Дед Ундри пьет маленькими глотками и каждый глоток какое-то время держит на языке, чтобы получше распознать вкус напитка.
— Хо-орошее! Точь-в-точь как мать-покойница варила.
— Да, славное она варила, царство ей небесное, — вздыхая, подтверждает и бабка Анна.
Для себя с Галей и для бабки Роза готовит яичницу. А для деда Ундри ставит на стол домашний сыр. Она знает, что старик яйца ни в каком виде не ест, для него любимое лакомство — сыр. Сыр солоноват, и его очень хорошо запивать пивом.
После второго стакана щеки бабушки Анны зарумянились, как у молодой девушки, и все лицо словно бы помолодело: значит, крепка еще старушка! А дед Ундри, слегка захмелев, ударяется в воспоминания. И все, что было когда-то, сейчас ему видится таким светлым и хорошим, будто в его прошлой жизни не было ни невзгод, ни лишений.
— Хорошо, дружно мы жили с твоим отцом, Роза. Он был мастак по кузнечной части, а я — но лошадиной. Потому я в войну и в обоз попал. Обоз! Вроде бы самое последнее дело, ни чести обозникам, ни славы. Но кто сам на фронте был, кто про войну знает не по книжкам да кино, тот знает, что и нам доставалось ой-е-ей! Много ли навоюешь без снарядов и патронов? А без еды? Кто подвозил на передовую и снаряды и пищу? Мы, обозники. На наших хребтах война ехала… Обоз! А я дважды в окружение попадал да один раз от немецкого десанта отбивался. Вот тебе и обоз!.. Ну, да что говорить…
Дед Ундри на минуту умолкает. Это, может быть, к тому ему сейчас вспомнилась фронтовая служба, что Ванька Козлов как-то вроде бы в шутку попрекнул старика обозом. А того умник Ванька не сообразил, что в войну деду Ундри было уже за пятьдесят (он на семь лет старше отца Розы) и его год считался непризывным. А это значит, что пошел Андрей Петрович на фронт добровольно. И видно, неплохо воевал, если вернулся с золотой полоской на погонах и серебряными медалями на груди. Помнится, маленькая Роза любила трогать рукой медали и слушать, как они позванивают…
Дед Ундри дотягивает свой стакан и поднимается из-за стола.
— Ты погляди-ка, как моя старушка раскраснелась. Хватит, Анук, хватит! А то потом мы с тобой и до дому не доберемся… Спасибо, Роза, за угощение!
Роза просит дорогих гостей посидеть еще, пытается наполнить стаканы оставшимся пивом, но старики отказываются, еще раз говорят ей «спасибо» и уходят.
Роза провожает соседей до калитки и какое-то время смотрит, как они неспешным шагом, переговариваясь меж собой, идут к своему дому. Повезло ей на соседей! Наверное, и во всем свете таких не сыскать. Что бы она без них делала? А теперь, если бабка будет сидеть с Галей, Роза покажет Михатайкину, какая она лентяйка. Лишь бы дочка была здоровенькой, лишь бы не хворала…
— Иду, иду, Галю, — откликается она на зов оставшейся в избе дочери и возвращается к ней.
Все горит нынче в руках у Розы, все ладится. До наступления темноты она успевает и корову подоить, и теленка со свиньей накормить, и еще много всяких других дел по хозяйству сделать.
А смерилось — еще одна радость: опять свет в избе загорелся, опять у нее все стало, как у людей. Ведь это нет света — ладно, а пожил при электричестве, привык к нему — глядишь, при керосиновой лампе уже жизнь не в жизнь. Спасибо, добрая душа, дед Ундри. Спасибо!..
Дед Ундри с Анной дошли до своего дома, но перед самой калиткой, словно бы по уговору, остановились.
— Не посидеть ли немного на вольном воздухе? — предложил Ундри.
— Отчего ж не посидеть! — согласилась жена. — Вечер хороший, тихий.
Они сели на широкую скамью, что стояла вдоль палисадника, покойно сложили натруженные руки на коленях.
— Ох и пиво у Розы! — еще раз похвалила Анна. — Ну, прямо, хмельная. Все лицо горит.
— Да ты и от уйрана[2] пьяной бываешь, — добродушно усмехнулся Ундри, однако же согласился: — Верно, пиво доброе.
Какое-то время они сидели молча, и молчание не было им в тягость. За долгие-долгие годы они научились хорошо понимать друг друга с полслова и даже вовсе без слов. Временами им казалось, что обо всем уже давным-давно переговорено, переговорено не раз и не два.
В саду у соседей пока еще робко, словно бы пробуя голос, запел соловей. Старики заулыбались: вспомнили свою далекую, — да, уже очень далекую! — молодость, свои соловьиные ночи. Ведь они бывают в молодости у каждого, и как бы потом жизнь ни складывалась, остаются в памяти до седых волос.
Первому соловью ответил откуда-то издалека второй, потом, послушав их состязание и, должно быть посчитав, что у него выйдет еще лучше — защелкал, засвистел, раскатился звонкой трелью третий…
— Как наяривают, а! — с тихим восхищением проговорил Ундри.
— Поют, — откликнулась жена. — Радуются.
— Когда вот так сидишь да соловьиные песни слушаешь — жизнь такой хорошей кажется, что и уходить из нее не хочется.
А ты и не торопись, — на этот раз Анна подкольнула мужа. — Ты еще меня переживешь.
— Смерть ведь она не разбирает, — неопределенно ответил Ундри, а потом не удержался, добавил: — А кто кого переживет — это еще вопрос. Слышала, что радиво говорит: женщины живут дольше мужчин. Вы только притворяетесь слабым полом… Так что всего-то скорее тебе придется оставаться без меня.
— Что ж, мне не привыкать, — вздохнув, проговорила Анна. — Вспомни-ка: только поженились — ушел на войну. Сначала на германскую, а потом — на гражданскую. Пожили вместе — опять война. Опять тебя четыре года не было…
Они опять помолчали, послушали соловьиный пересвист-перещелк. Потом Анна, должно быть подумав о чем-то о своем, сказала:
— Ты-то уходил на войну, ладно. Тут ничего не попишешь. А вот Петя бросил Розу и за большими деньгами куда-то подался — этого я не понимаю….
Ундри молчал. То ли соловьев заслушался, то ли сказать было нечего. Но жена истолковала его молчание по-своему, истолковала, как несогласие с ней, потому что заговорила теперь громче и горячей:
— Роза — дура. Разве бы я на ее месте отпустила Петра? Что за необходимость?.. Все мы, чувашки — дуры-бабы. Майра[3] на все бы махнула рукой — и на дом, и на усадьбу — и поехала бы за мужем: попробуй оставь ее одну! А нам — землю жалко, дом свой оставлять жалко. Вот и живем при живом муже вдовами…
— Это верно ты говоришь, — поддакнул Ундри, — Дура!
Однако же согласие с тем, что говорила жена, не только не умиротворило, а, кажется, еще больше разожгло, рассердило ее.
— Что ты, как попугай за мной повторяешь: дура?! — вскинулась Анна на мужа. — Ты дальше думай.
— Куда дальше-то? — не понял Ундри.
— Как куда?.. Что ты нынче какой бестолковый старик? Пиво, что ли, в голову ударило, плохо она у тебя варит… Пете надо написать — вот куда!
— Все дураки — одна ты умная, — огрызнулся, задетый за живое,'Ундри. — А если такая умная — так сама и пиши.
— Ты же знаешь, какой я грамотей, — уже более мирно сказала Анна.
— Ну, пусть Роза напишет. А чего мы с тобой будем в чужую жизнь вмешиваться.
— Какие же они нам чужие, думай, что говоришь, старик… А Роза — будто ты не знаешь Розу! Она же вся в отца. Гордости в ней — упрется — колхозным трактором не сдвинуть… Нет, Роза не станет писать. А у нее тут, того и гляди, не только огород могут отнять.
Ундри молчит какое-то время, думает и в конце концов — что там ни говори, Анук у него умная! — соглашается со своей умной старушкой:
— Верно, надо написать. А чтобы запал не пропал — пот прямо сейчас пойдем да и напишем.
Старики встают со скамьи и идут в дом.
Но пока шагают к крыльцу да проходят сенями — до их слуха все еще доносятся сладкие соловьиные трели.
Роза уже укладывала дочку спать, когда пришла запыхавшаяся и чем-то возбужденная свекровь.
Уж не с Петей ли что случилось? Роза почувствовала, как разом ослабели ноги, а сердце забилось тревожно и часто. А когда свекровь протянула ей почтовый телеграфный бланк — от охватившего ее страха она даже глаза зажмурила.
Страшно, а читать надо. Буквы прыгают, сливаются и не сразу выстраиваются в слова: «Мама вышла замуж Лена». Какая мама вышла замуж? И при чем тут Лена?.. А может быть… Ну, конечно же, это не какая-то мама, а именно Лена, ее золовка, Петина сестра вышла замуж, о чем и извещает свою мать.
Успокоенная Роза крепко обнимает свекровь. Та тоже одновременно плачет и смеется.
— Вырастила и — вот… Не знаешь, радоваться пли плакать.
— Конечно же, радоваться, — горячо говорит Роза, волнуясь не меньше свекрови. — За кого вышла-то?
— Он у нее… ну, как бы сказать, сталь варит. — Свекровь опять смахивает платком слезы. — Я думаю, как бы не сгорел да Лену вдовой не оставил. Очень, говорят, опасная работа…
— Не сгорит, анне, не беспокойся.
От того, что Роза назвала свекровь «анне», назвала «мамой», им обеим радости вроде бы прибавилось. Роза глядит на свекровь — улыбается, и свекровь глядит на Розу и тоже улыбается.
