Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова
Ваня и ушами двигал и рожицы строил, но не мог рассмешить Олю. Она смотрела на него насупившись.
Ночью Оля просыпалась и начинала плакать. Сядет поперек кровати или стоит в одной рубашонке.
Однажды Валя прилегла на Олину кровать и строго сказала ей:
— Глаза закрой и усни!
Сама Валя притворилась спящей. Оля прижалась к ней и заснула.
С той ночи Оля привязалась к Вале. Как увидит ее, подбежит, уцепится и не отпускает.
С утра до вечера мы бывали вместе.
Оля любила греться на солнышке. А солнца всегда много в нашем городе.
Черненькая девочка, прозванная цыганочкой Земфирой, тоже не помнила, что с ней произошло. Она уже жила в другом детдоме, где ее научили гадать и плясать.
Как-то старшие девочки натянули на Земфиру длинную юбку. Земфира была вертлявая, любила прыгать. Она быстро запуталась в юбке и растянулась. Поднялась, стянула с себя юбку, бросила ее под ноги и начала танцевать, то плавно двигала руками, то покачивалась всем своим тоненьким телом.
Мы все забили в ладоши.
Оля же испугалась и расплакалась.
Капитолина Ивановна несколько раз говорила мне, чтобы я чаще оставлял Олю с девочками.
— Она все около тебя, как козочка. Так тоже нехорошо.
Но, когда я уходил, Оля мрачнела и начинала плакать. Поэтому так уж получалось: куда я, туда и Оля.
Это, конечно, не нравилось моему другу Сергею Бесфамильному. Он молча дулся на меня. Держался поодаль. А как-то презрительно процедил сквозь зубы:
— Тоже покровитель!
Я по всему видел, что Сережа не в своей тарелке. Все время, пока я был с Олей и Валей, он на пустырях и оврагах беспощадно уничтожал целые заросли крапивы. Он не щадил ее у заборов и плетней: крепкий прут так и свистел в его руке.
Каждый день Сергей, как никто из нас, с нетерпением поджидал высокую девушку-почтальона Ольгу. Он бежал к ней навстречу и спрашивал одно и то же:
— А мне нет письма?
Ольга всегда отвечала:
— Еще чернила разводят.
— А ты получше поищи в сумке, может, затерялось. Я давно письмо должен получить с фронта, — настойчиво твердил Сережа.
Как-то, вволю нахлестав своего «жгучего врага», он подозвал меня.
Я оставил Олю и Валю.
Сережа не хотел, чтобы нас слышали, и потянул меня за рукав.
Мы отошли в сторону, и он сообщил мне свою тайну. И ему наконец приснился сон, но о том, что видел, он может рассказать только в доме Степана Разина.
Сережа потащил меня к берегу Невелички.
Мы забрались на второй этаж, туда, где давали клятву друг другу.
Сережа посмотрел по сторонам и, когда убедился, что никто нас не слышит и не видит, сказал:
— Я видел во сне Чапаева. Он подъехал ко мне на коне и сказал: «Поезжайте на фронт фашистов бить». Шея коня и грудь Чапаева были обвиты пулеметными лентами. — И Сережа для большей наглядности скрестил руки на груди. — Как только приедем на фронт, нам выдадут сабли!
Я молчал.
— Твоя Оля никуда не денется, — сказал Сережа, как бы отвечая на мои мысли. Он порылся в кармане и протянул мне большую перламутровую пуговицу: — У меня таких две. Это орден Чапаева. На станцию мы пойдем пешком, а когда нас догонит автобус, мы покажем ордена, и нас довезут. Теперь молчок.
— Ладно, — сказал я.
— Береги орден и никому не показывай, — предупредил Сережа.
Назад в детдом мы вернулись разными дорогами.
Меня уже искали, так как Оля расхныкалась.
Мне стало жалко сестру. Я подумал, что будет с ней, когда я убегу. А бежать придется.
Я не удержался и тут же протянул Оле пуговицу, объяснив, что это «орден Чапаева». Она сжала ее в Руке и долго не выпускала.
Валя пришила перламутровую пуговицу ей на платье. Девочки завистливо поглядывали на Олю. Ни у кого из них не было такой драгоценности.
Мы начали играть с ребятами в «куликушки» — так называли у нас в детдоме игру в прятки.
Самое трудное было найти место, которое еще было неизвестным, поэтому мы прятались с каждым разом все дальше и дальше — ведь наш детдом растянулся на целый квартал.
Я стянул с веревки сушившийся на солнце мешок и залез в него.
И вот что произошло, пока я прятался. Сережа проходил по двору. Увидел на Оле «орден Чапаева», подбежал к ней, толкнул, а когда она упала, схватил рукой пуговицу и начал тащить ее.
Услышав вопль, я стянул с себя мешок и увидел: Оля лежит на земле, Андрей с ходулей свалился, а Сергей бежит в мою сторону.
Я побежал ему навстречу. Он остановился. Его лицо покраснело. Он сжимал кулаки. Как мне хотелось на него наброситься и наколошматить! До сих пор не знаю, почему я этого не сделал.
Сережа сжал губы. Я думал, что он бросится наутек, а он замер на месте. Таким он бывал, когда, нахмурившись, силился что-то вспомнить. Я оставил его и поспешил к Оле. Валя помогла ей подняться, стряхивала землю с ее волос.
— Как он мог так! Погоди! — крикнула она. Оля дрожала; сквозь слезы я мог разобрать толь ко одно:
— Зашейте мне платьице!
Оказывается, Сережа вырвал пуговицу вместе с материей.
Его отвели к Капитолине Ивановне.
Мы не видели его ни за обедом, ни за ужином. Нам рассказали, что он лежит плашмя на кровати Капитолины Ивановны, уткнувшись лицом в подушку, и горько плачет.
Что бы ни говорила ему Капитолина Ивановна, он отвечал только одно:
— Я не хочу жить в вашем детдоме, убегу!
А когда Капитолина Ивановна спросила его, что же ему не нравится в детдоме, он долго не отвечал, а потом сквозь слезы пробурчал:
— Койки не нравятся…
Он наотрез отказался просить прощения.
На следующий день Сережа сидел за общим столом, но ни с кем не разговаривал. На меня он не смотрел.
— Эх ты, на кого налетел! — сказала ему няня Дуся.
Капитолина Ивановна строго на нее посмотрела.
После обеда — во время тихого часа — койка Сережи была пуста. Он не пришел и к ужину.
Его искали и в доме Степана Разина, и в городском саду, и на чердаках. Как в воду канул!
Обыскали складское помещение и двор бондарной мастерской — не залез ли в пустую бочку.
Няня Дуся даже в газетный киоск заглянула.
— Взмахнул крыльями и улетел, — говорила она, сокрушаясь.
Няня Дуся побывала и на квартире у старого бондаря Василия Кузьмича. Он взял свою палку и пришел в детдом; не уходил от нас дотемна, все ждал, не появится ли вдруг «беспамятный, а смышленый».
Капитолина Ивановна была очень расстроена. Она несколько раз ходила в милицию, и к нам пришел милиционер. Все спрашивал меня о Сереже. Я рассказал о том, что Сережа видел во сне Чапаева и звал меня с собой на фронт или в город Бугуруслан.
Засыпая, я виновато посмотрел на пустую койку. Я подбадривал себя, ругая Сережу. Тоже друг — на-дружил: избил сестренку из-за какой-то пуговицы! Обойдемся и без него. Но тут же другой голос возражал: «И это называется быть вместе до самой смерти» Сам радовался, а друг горевал. Дернуло же меня похвастаться пуговицей. Разве так держат слово?
Я был уверен, что он поехал не в Бугуруслан, а на фронт. Может быть, он встретится там с рыжеволосым Вовкой. И я решил: если бы Сережа появился, я бы простил его. Сестру нашел, а друга близкого потерял.
Может быть, он сейчас бросает гранату в окно фашистского штаба или, став адъютантом известного сталинградского генерала Родимцева, с наблюдательного пункта смотрит в бинокль…
Еще недавно Оля ни о чем не спрашивала, ничем не интересовалась. Но шли дни, она поправлялась и уже не только смотрела, как другие играют, но и сама придумывала разные игры.
Как-то на берегу домашние, или, как мы их называли, родительские, девочки играли в продавцов и покупательниц, «отоваривали карточки». «Покупатели», повязанные головными платками, становились в очередь и чернильным карандашом выводили на ладонях номера. Одна девочка протягивала другой бумажку, а та ей отпускала колбасу из глины…
У наших же девочек такая игра не получалась, зато они подолгу играли в раненых и санитарок, доставляли в «окопы» воду… Оля взяла небольшое стеклышко, чуть поцарапала палец, приложила к царапине ватку и сказала:
— Это ранка.
В другой же раз она вымазала лицо вишнями, легла рядом с «ранеными» куклами и потребовала, чтобы ей сделали перевязку. А когда кончилась игра, побежала к Вале:
— Я рожицу замазала, а ты отмажь!
Оля забралась на колени к Вале и начала одолевать ее вопросами:
— Почему улитки сами на себе свои домики носят? Как это солнышко держится в воздухе?.. Будет ли светло на улице, если ночью выпустить нашу кошку с зелеными глазами?
Сидят рядышком, шепчутся, тараторят; умолкнут и опять жужжат, как жуки в майский день.
Уморив Валю, Оля принималась за меня. Она вспомнила, как, еще живя дома, дула на одуванчики. И здесь их уйма росла в овражке. Мы забирались туда, и я сдувал «одудяги» один за другим прямо Оле в лицо. Она подставляла руки под пушинки и кричала:
— Снег идет!
Потом надулась, покраснела и сказала:
— Я потушила лампу.
Она потребовала, чтобы я снова дул и дул. А я устал. Олино лицо сразу омрачилось:
