Виталий Закруткин - Сотворение мира
Роман пытался представить, как он встретит этот теперь уже близкий бой, с кровью, криками, стонами, с неотвратимым слепым разгулом смерти. Ведь он, двадцатисемилетний Роман Ставров, изучавший в военном училище тактику, теорию стрельбы, приемы маскировки, топографию, разные уставы и наставления, то есть все то, что должно было вооружить его знанием законов боя и сделать сильным, тем не менее оставался человеком с живым, трепещущим сердцем, с легкими, которые жадно вдыхали сейчас холодноватый ночной воздух, с глазами, которые неизбежно увидят все, что будет твориться в бою, с ушами, которые услышат свист пуль, скрежет стали, взрывы. И все это — что по великому чуду жизни составляло его, человека, именуемого Романом Ставровым, — было до удивления беззащитным, слабым, смертельно ранимым…
Вспомнились Роману годы, прожитые в далекой Огнищанке, словно наяву он увидел отца, мать, братьев, сестру. Где они сейчас, что делают, здоровы ли, помнят ли о нем? Больше всего ему в эту ночь захотелось увидеть старшего брата Андрея, сверстника детских и отроческих лет, которому, как всегда, ничего не утаивая, можно было рассказать, как его, Романа, тревожит и страшит долгое ожидание первого в жизни боя, как он, собрав все силы, сумел подавить в себе тошнотворный, противный страх. И еще, только обязательно наедине, чтобы никто не услышал ни слова, можно было рассказать Андрею о самом главном, самом важном и значительном в жизни: о Лесе, черноволосой, похожей на испанку, самой красивой в мире девушке. Сейчас, в эти мгновения, она, любимая с ласковым именем Леся, здесь, совсем рядом, и он будет молить судьбу, чтобы они были всегда вместе и были счастливы в эту темную, наполненную тревогой, такую короткую, последнюю перед боем ночь…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1Держась подальше от больших дорог, зорко всматриваясь в сырую, промозглую темень, два человека, Петр Бармин и Максим Селищев, пробирались в эту ночь в Мадрид. В полу потертого плаща Максима была искусно зашита тонкая бумага, на которой едва заметными кружками, треугольниками, квадратами были обозначены полевые аэродромы мятежников, расположение войск и артиллерии наступавшей на Мадрид армии «Тахо».
Прощаясь с двумя русскими, полковник Хольтцендорф сказал им:
— Там, у республиканцев, вам не стоит скрывать свои фамилии и происхождение. Тодор Цолов сообщил о вас вашему соотечественнику Ермакову. Если же до перехода линии фронта вы будете задержаны офицерами мятежников, вам надо сразу же сослаться на меня и сказать им, что я направил вас в зону республиканцев с особым заданием…
По совету Хольтцендорфа Бармин и Селищев, снабженные документами из штаба генерала Франко, должны были проехать поездом по линии Бургос — Вальядолид — Саламанка — Касерес, понаблюдать за передвижением войск мятежников до стыка армии «Тахо» с армией Кейпо де Льяно, вернуться в Саламанку, оттуда автомобилем добраться до прифронтовой деревни, ночью перейти линию фронта, не задерживаясь направиться в Мадрид, передать донесение Жаку Жерну — полковнику Ермакову — и подробно рассказать ему обо всем увиденном.
Все получилось так, как предполагал уверенный в своей силе и влиянии Вальтер фон Хольтцендорф. Его русские помощники объехали почти всю прифронтовую полосу армии «Тахо», запомнили все, что надлежало запомнить, благополучно добрались до указанной им деревушки, а темной осенней ночью в сопровождении молчаливого солдата перешли линию фронта и оказались в зоне республиканцев.
Сутулый галисиец подвел их к едва заметной тропе, плутавшей среди редких дубов и кустарников, и, путая французские слова с испанскими, сказал:
— Дальше мне нельзя, идите сами…
Не попрощавшись, он повернулся и исчез, будто растаял в кромешной тьме.
Путники остановились, прислушались. В той стороне, куда вела тропа, послышался отдаленный собачий лай.
— Что будем делать? — вполголоса спросил Бармин. — Может, переночуем в кустах, а то, чего доброго, какой-нибудь дозор подстрелит нас, как перепелов?
— Нет, Петро, надо идти, — подумав, сказал Максим, — никакой дурак не станет стрелять без окрика. Тут мы ничего не высидим, да и сыро становится, будем до тепла прибиваться. Слышишь, собака лает? Значит, где-то неподалеку есть люди.
У Максима болело горло, начиналась не раз мучившая его ангина.
— Хорошо, пойдем, — согласился Бармин.
Они пошли, никуда не сворачивая с узкой тропы. К хрипловатому лаю одной собаки прибавился заливистый лай второй, третьей, а вскоре путники поняли, что их там целая свора. Между стволами деревьев мелькнул слабый огонек. У закрытых деревянных ворот стояла старуха. Высоко подняв фонарь, она всматривалась в темноту. За обитыми медными полосами воротами бесновались собаки.
Выслушав сбивчивый рассказ Бармина о том, что его друг неожиданно заболел, что им нужен ночлег и, если можно, горячего кофе, они будут очень благодарны и за все заплатят, высокая, закутанная в рваную шаль старуха пробормотала что-то, распахнула калитку и махнула фонарем, что означало разрешение войти.
Во дворе Бармина и Селищева окружили полтора десятка разномастных собак, но все они, как по команде, завиляли хвостами и стали ласкаться к пришельцам.
— Это охотничьи, они не опасны, — сказал Бармин, поглаживая самого восторженного пса.
Старуха впустила путников в темноватую просторную комнату, в которой топился камин. Посреди комнаты стоял тяжелый, грубо сколоченный стол. На скамьях лежали медвежьи шкуры. Стены были увешаны чучелами птиц.
— Тут отдыхал и охотился наш сеньор, — сказала старуха, — он сбежал к мятежным генералам, а на мою голову взвалил дом, сад и всю псарню. Береги, говорит, собачек, если хоть одна из них пропадет, я тебя повешу на самой высокой груше…
— Так вы одна тут живете? — спросил Бармин.
— Сейчас одна, — сказала старуха. — Я у сеньора дом убирала и поваром была, а муж мой Хуан егерем был и за собаками смотрел. Он в госпитале лежит, в Мадриде…
Она принесла кусок застарелого овечьего сыра, тарелку оливок, кувшин вина, быстро сварила кофе.
— Ешьте, господа, я постелю вам постели.
Старуха пока не спросила, куда и зачем идут ее ночные гости. Когда она вернулась с горящей свечой в фигурном подсвечнике, Бармин счел нужным объяснить ей это.
— Мы с моим другом коммерсанты, французы. В Мадриде живут наши компаньоны по торговле косметическими товарами. Нам надо обязательно повидаться с ними.
Старуха пристально посмотрела на него, недоверчиво усмехнулась: __
— Какая сейчас торговля и кому нужна ваша косметика? Впрочем, мне до этого нет дела. Спите спокойно, и пусть вам поможет дева Мария.
Спальня, куда старуха после ужина проводила путников, оказалась огромной комнатой, в которой стояли шесть кроватей с ночными столиками по бокам. Видно, сбежавший хозяин охотничьего дома был человек общительный и не любил одиночества.
Оставив свечу на одном из столиков, старуха вышла.
Уже лежа в постели и укутавшись грубым шерстяным одеялом, Максим сказал вполголоса:
— Если б моя воля, я бы остался в Мадриде с честными людьми. Что-то не нравится мне эта чертовщина!
— Видишь, Максим Мартынович, — после долгого молчания сказал Бармин, — и парижский болгарин Цолов и этот немец в Бургосе правильно считают, что мы с нашими с тобой биографиями гораздо большую пользу принесем не в республиканских окопах… Честным людям, о которых ты говоришь, можно помочь не только выстрелами в их врагов.
Максим задул свечу, полежал с открытыми глазами, и тотчас же перед ним в ослепительной ясности вдруг возникла родная его станица над Доном с ее зелеными улицами, с украшенными резными наличниками домами, с густыми садами и виноградниками, с озерами и ериками. Почти наяву он увидел восход солнца за церковным куполом, примкнутые к вербам просмоленные лодки, услышал утреннее мычание коров и звонкий переклик горлиц в лесу…
— Ты не спишь, Петя? — тихо спросил он.
— Нет, Максим Мартынович, не сплю, — отозвался из темноты Бармин. — Вспомнились мне покойный отец и мать, и сестра Катя, и давно умершая нянька, которую мы все называли Клушей, и кажется, что все они куда-то ушли и что вообще все это было давно-давно.
— Когда мы с Мариной поженились, получилась смешная штука, — задумчиво заговорил Максим. — Свадьбу сыграли в январе, после Нового года. С вечера, как положено, гости пили, песни пели, плясали. Ну а потом, уже перед светом, отвели нас по обычаю в спальню и двери заперли. Хотел уже я раздеваться — и вдруг вижу: забилась моя молодая жена в угол и плачет горькими слезами, стыдится, видать, что за стеной целая гурьба людей. Утешал я ее, утешал, а после, дурак, говорю: «Знаешь чего, Маринушка, давай пойдем на плеску ловить рыбу».
