Виктор Ревунов - Холмы России
Зашел во двор и Никанор.
Феня бросила солому под навес.
— Сама таскаешь. Кирьку бы позвала.
Как жаром обдало лицо Фени.
Покашлял в кулак Никанор: не то и не так сказал.
— Идите в избу. Я сейчас, — сказала Феня: хотела хоть на минутку отдалить разговор, опомниться. Взяла ворох соломы — прикрыть прохудившуюся с угла крышу хлевка.
«Без хозяина-то как», — подосадовал Никанор, что разваливался хороший и крепкий когда-то двор. Раскрыл дверь хлевка. Из дыры в крыше росил дождь на корову.
Никанор приставил к стене хлевка лесенку. Поднялся по ней. Солому в сноп связал и подсунул под старую кровлю — на слегу положил.
— Как же ты жить собираешься?
— Не мой двор, а то давно собралась бы. И хозяин был бы. — ответила Феня.
— Кто же?
— Киря ваш.
— А Митя как же?
— Я для него отрезанная, как трава на серпе. А с Кирой я как с родной землей. Только вот боюсь за него, как и вы Митю боитесь, да и меня с позором… Дядя Никанор, дайте уж от сердца скажу вам. Позор какоц, что жизнь я свою не хочу губить, а хочу идти с человеком? Хоть на страдание, когда знаешь за что. Не боюсь!
— Бунтуешь ты. Погодила бы бунтовать. А то и на волю хочется, и прежняя присяга держит.
Никанор зашил крышу, и этот свежий пласт соломы светло золотился на старой пропревшей кровле.
— Кирю вы не ругайте, дядя Никанор. Не ссорьтесь.
Не надо. Не виноват он. Это я из своей беды к нему потянулась.
— Ты его не защищай. Пусть он тебя защищает. На то он и мужик за бабью награду на рожон лезть.
Так и ушел Никанор. Как отбывать, когда всюду боль?
О чем говорить? Запуталось живое, и жаль всех.
Феня стояла на крыльце. Трава приуныла под дождями, будто задумалась: «Зачем я цвела? Зачем? И зачем цветут люди и эти деревья? Зачем и для чего все цветет?»
Хмурые тучи несли над травой свой сумрак.
Холодно. Сыро.
В дом Стремновых кралась еще одна история, пока незаметная, но неотвратимая, как эхо.
Катя не думала, что так случится с ней, что она может стать матерью.
Она скроет все, так и решила сразу, как в горячке сразу решает юность.
Вечером, когда в доме затихло, вышла украдкой с сеновала, где спала всегда, и, боясь, что кто-то увидит ее, остановит, бросилась в темноту.
На хуторе брехали собаки, а ей казалось, кричали голоса: «Куда… стой… куда… стой».
Перед рекой остановилась.
Шла Катя на ту сторону, к Шелганихе, которая в своей избе за селом у лесочка избавляла девчат и баб — изводила плод.
Кате путь туда за прощальную ночь с Федей. Расплата? Или счастье свое бежала губить?
Угра крутила глыбами воды, которые стремительно проносились во мгле.
Кате надо было по затопленным кладям перебраться на ту сторону.
Была лодка. Но стояла она возле двора, и стащить ее к реке было не под силу Кате.
Она разулась, связала ботинки и по разлившейся воде добралась до кладей. И когда поднялась на них, ужаснулась бесконечности, открывшейся перед ней… Куда она идет? Зачем? Но то, что было там, впереди, не так пугало ее, как то, от чего бежала она.
Она не боялась и пропасть в этом разливе. Что будет, но только не тот самый миг, когда узнают о стыде ее. Как уродец жалкий будет сидеть она у стола — такой видела она себя. Нет, нет, только не это!
Она не каялась, что так случилось с ней. Она вспоминала встречи с Федей, как самые красные минуты в своей жизни. Но то, что было тогда, в прощальную ночь, под копной ржи, сейчас прихлынуло по-другому. В ней есть эта тайна могучая, которая зажигает новую жизнь, уже бившуюся в ней.
Медленно перебиралась по кладям, держась за трясущуюся в напоре воды перекладину.
Вода была выше пояса. Одной рукой Катя держалась за перекладину, другой прижимала связанные шнурками и перекинутые через плечо ботинки. Под ногами узкая половица кладей над зыбучей бездной.
Она все дальше и дальше уходила от берега, а другой берег все не веял близостью, и вдруг ей показалось, что до того берега она никогда не дойдет и назад не вернется.
Она стояла на самой середине разлива.
Поток прижимал ее к перекладине так сильно, что Катя спешила добраться до связи с опорами, на которых все и держалось. Но и опоры тряслись и качались, бились с потоком, который передавал эту дрожь и основе. И когда там, в глубине, слабла слитность с землей, опоры сметало и уносило с распадавшимся настилом.
Катя протянула руку и почувствовала, что перекладины впереди нет. Ей хотелось закричать, чтоб услышали отец с Кирей, и подплыли бы сюда к ней на лодке, и взяли бы ее.
Но она не закричала. Так устроен человек. Стыд бывает страшнее смерти.
Она тронулась дальше. Перекладины нет, и лишь под ногами половинка кладей среди этого несущегося безумия. Катя успела схватиться за опору. Но кол, наклоняясь под ее тяжестью, потянул Катю в поток. Она бросила ботинки и загребла воду, отстала от тянущей в прорву опоры.
Стыд бывает страшнее смерти, но бывает сильнее и стыда и смерти жизнь, когда вся она встает по тревоге ужаса.
Катя рванулась вперед, и как раз всей этой силы ее хватило дотянуться до другой опоры.
Эта опора крепче, но и она качалась и билась, рвалась из рук.
Катя еще чуть прошла. Вот и перекладина, и уже не так страшно.
«Только бы добраться, только бы добраться», — думала Катя, зарекаясь на всю жизнь вот так знакомиться с Угрой. Беспощадная она в разбуженных из глубин трагедиях, среди которых, цепляясь за жизнь, билась еще одна былинка человеческая.
Впереди вздымались какие-то темные волны. Вот-вот они захлестнут Катю, и вот, уже наклоняясь к ней, зашумели… Это шумели кусты. Она пробежала сквозь них и, бессильная и несчастная в предчувствии, что еще ждало ее, упала на землю с пронзительным запахом холодной тоски в траве.
Как она хотела встретить утро со свободой и радостью, когда все кончится. Неужели это будет?
Надо переждать эту ночь. Такая вокруг мгла, что кажется, свет никогда не размоет ее.
Катя поглядела в ту сторону, где хутор: милое, родное там. А эта сторона, где стояла она сейчас, казалась недобрым миром, в который она перебралась к своим первым мукам.
«Мама… мама», — зашептала она. «Мама… мама…»- почудился ей другой шепот в ней самой. Чудилось, кто-то звал ее: «Мама… мама…»
«Кто ты?»
«Сынок твой».
«Ты сынок мой?»- удивилась она.
«Ваня… Ваня я твой».
«Ваня?»- еще больше удивилась она и улыбнулась.
«Мама… мама».
«Что ты, милый? Мама… А я стыжусь тебя, милый ты мой, милый… Ваня, сынок, — думала она со слезами, что идет голосок этот погубить. — Сынок ты мой. Спи, милый.
Никому не отдам тебя. Спи, милый. Ты со мной. Спи, — говорила она чудившемуся ей голоску. — Спи… А весной солнышко увидишь. Ты еще ничего не видел. Так все тебе будет интересно… Спи, милый».
Катя услышала какой-то стон. Кто-то шел прямо на нес, но медленно, останавливаясь. Все ближе и ближе.
Видение какое-то. Вот остановилось, приглядываясь к Кате.
Так это же Феня!.. Что с ней? Почему она тут?
Шла она оттуда, куда минуту еще назад спешила Катя.
— Гибну, Катюша.
Феня села на землю и, не в силах сидеть, повалилась на бок.
Катя тронула ее лоб, холодный и скользкий.
— Что… что с тобой?
— Дура я, дура! Погубила себя. Теперь погубила.
Катя подбежала к берегу и закричала.
Река, сама тревожная, далеко разносит голос тревоги людской. Но закрыты двери и окна в избах. Кто услышит?
Катя вернулась к Фене.
— Побудь тут. Я сейчас.
— Не ходи. Не надо, — хотела Феня удержать ее, слабо сжав руку Кати. Киря не знал. Сама я.
Катя бросилась к кладям, чуть прошла по ним и почувствовала впереди пустоту.
Смыло клади. Из воды, совсем близко, торчал лишь кол с зацепившейся за него тиной, дрожал и бился, и казалось, плыла навстречу потоку женщина с распущенными длинными волосами.
Катя закричала.
Крик услышали: потому ли, что кричала Катя с кладей, или таким сильным был зов отчаянья, что пробился на хутор.
Услышала Гордеевна.
Она не спала. Разгадывала в сумраке невеселых раздумий, как все уладить, чтобы все на хорошем сошлось.
Не так сына жалела, как Феню бабьей своей жалостью: понимала, что не ветром шальным бросило, замело ее на эту любовь, а сердцем пристала. Разве теперь оторвешь?
А что делать? От мужа уйдешь, да не скроешься. Велика земля, а и у нее край есть, и там достанет, не смирится.
Не потому, что другой бабы не будет, а что плюнула. Не каждый такое простит.
«Девок сколько. А вот где нашлось, — подумала Гордеевна о сыне. — Из непутевого непутевое и выходит».
Крик ей почудился. Слабый, даже детский какой-то крик.
Гордеевна поднялась и вышла на крыльцо. Голос с той стороны. Не перевоза просил, а звал с отчаяньем.
