Виктор Ревунов - Холмы России
Катя побежала за Никитой.
Кирьян отсел Стройкова в сторону.
— Не прошу и не грожу, а отвяжите вы Феню от этой истории. Она могла бы ничего не сказать. Но сказала, как просили ее. Это исполнила — и чиста. Надо поберечь чистоту, а не грязнить ее.
— Ты что это так за нее беспокоишься?
— За человека беспокоюсь. Что же ей всю жизнь маяться?
— Ты кому-нибудь говорил, что знала он?
— Нет.
— Вот и не поднимай панику. Неизвестно, что.
Перед проулком на дороге остановилась тележка, спрыгнул Никита. Зашел па другую сторону. Подправлял упряжь и глядел в проулок.
— Лопату не забудь и фонарь. А ружье не обязательно, — слышался голос Стройкова.
— Ружье в лесу, да еще в темном, не помешает, — ответил Никанор.
На дорогу выехал Стройков.
— Что так долго? — спросил он Никиту.
— Да ведь конь-то не в своем дворе, Алексей Иванович! — Оглядевшись, шепотом спросил:- Или на охоту собрались?
— На охоту.
— Хорошо, я и ружье прихватил.
Никита достал из-под сена ружье и положил его на более видное место.
Никанор и Кирьян сели в тележку. Никита устроился впереди и, когда Стройков тронулся, хлестнул коня.
Девчата и парни, гулявшие за хутором на дороге, разбежались от крика Стройкова:
— Сторонись!.. Сторонись!
Он проскакал, а за ним прогрохотала тележка.
Что-то случилось?
Тележка тряслась и подпрыгивала.
— Потише, а то все внутренности оборвешь, — сказал Никите Никанор, крепко державшийся за гребенку тележки.
— Ничего. Смягчай на собственных пружинах.
— Хорошо у кого они есть, свои пружины, а то один мослы остались!
— На мослах еще лучше, Никанор Матвеевич: крепче сидеть будешь, не сползешь… Куда поедем? — спросил Никита.
— Кто ее знает? По делу куда-то.
Помолчав, Никита сказал:
— Сколько переполохов всяких на свете, и все от человека.
— Какой же примерно от нас с тобой переполох?
— Мы с тобой травка мелкая. Подняли — и едем. Спали бы сейчас.
Стройков поехал тише, остановился. Остановилась и тележка.
Впереди — береза. Бледнелась какая-то тень. Закачалась и метнулась куда-то. Но вот снова прокралась из темноты и притаилась.
Так в видениях ночных метались тени ветией на отсвечивающейся от звезд березе.
— Слезай! — дал команду Стройков.
Зажгли фонарь.
Трава, как кровь в темноте, чернела под березой.
Стройков сказал, что все вокруг березы раскопать надо: что-то должно быть тут.
— Или клад какой? — спросил Никита.
— Может, и клад, не знаю.
— А вдруг как Митя деньги тут свои припрятал?
— Какие еще деньги? — со злостью проговорил Стройков.
— Разговоры идут всякие, будто он деньги вовсе и не пропрш, а схоронил их для будущей жизни, — пояснил Никита. — Вот бы заранее знать, что здесь. Хитры и умны все, а на простенькое ни у кого догадки нет.
— Взял бы? — спросил Стройков с презрением в голосе.
— Разве не соблазн, Алексей Иванович?
— Этот соблазн знаешь как называется?
— Так ведь я же предполагаю, мечта вроде бы, и то не моя, а от слухов разных играет. А насчет соблазна — это уж всякий дрогнет перед деньгами-то. Всякий! А другого осудит — совесть свою показать. А попадись чужая рублевка под каблук-на следу не оставит. Тем более тысяча — с землей ее выскребет, с грязью.
— Помолчи! — остановил Никиту Стройков.
— Молчу, но дух замирает, ей-богу, Алексей Иванович.
Никанор с осторожностью стал вскапывать землю от ствола. А Никита разламывал пласты и растирал их в руках до корешков и мелких комочков.
— Вот жадность! — удивился Стройков.
— А как он все деньги в драгоценный камень — в бриллиантик обратил? Бумага-то преет. А камень сто лет пролежит, и все цена ему. Стараюсь, как бы между пальцев не капнул.
Лопата со скрежетом ткнулась во что-то.
Кирьян ближе к земле поднес фонарь. Стройков оттолкнул Никиту, который руками полез под лопату.
Никанор осторожно подрезал дернину и слегка отвернул ее.
Стройков ощупал в глубине теплую парную землю — стронул что-то тяжелое… Выдрал заплетенный корнями топор… Колун!.. Быстро пучком травы смел землю и ржавчину.
На лопасти топора клеймо, три буквы: «Ж. Ф. Г.»- Жигарев Федор Григорьевич.
Так вот какая тут тайна хранилась!
Стройков тяжело поднялся, даже как-то качнулся, держа на ладонях перед собой колун.
— Значит, тут, сволочь, зарыл и сам сдох, — выругался Стройков. — Вырыто при свидетелях. Все видели? Все видели? Подпишетесь потом. Вот и все… Вот и все, — повторил он уже для себя, что дело окончено: убийца Федор Григорьевич Жигарев. В ожидании кары не выдержал и покончил с собой — так теперь можно было объяснить гибель его, смертную его обнимку с березой, которой и избавился от всех мук своих и от позора суда, оставил тут и улику на себя в предвидении этой спасительной для сына ночи.
Вот и пришел конец всем толкам, догадкам и слухам.
«Фене спасибо надо сказать», — подумал Стройков. Он еще раз оглядел страшный топор, клеймо на котором долго, с пристальностью словно бы озирал фонарь, — приблизился к лезвию, увидел зарубку и отшатнулся.
ГЛАВА III
В сентябре полили дожди. Хлестало и моросило с беспросветно хмурого неба. Залило огороды, где на грядах набухшие влагой кренились сахарно-белые кочаны капусты. Из леса, как из бочки, пахло квасным духом преющей листвы.
Неистова была глухая горечь осин в дождливую эту пору.
Угра замутилась, поднялась — вышла из берегов, затопила кусты и клади, которые тряслись в мятущейся воде.
Лодки оттащили на косогор, ближе к дворам, чтоб не унесло.
В один из этих дней Гордеевна зашла в баньку на своем задворье.
В сенях баньки с раскрытой дверью и маленьким оконцем Никанор подплетал старый норот: хотел сразу же, как сойдет разлив, поставить норот на сеже; может, и напрет рыба по мутной воде.
Гордеевна прикрыла дверь, и в баньке сразу потемнело, лишь смутно слезилось в дожде оконце, перед которым махал дочерна выспевший репейник.
— Слышал, отец, что бабы-то говорят?
Никанор ножом срезал сучок с лозового прута.
— По такой погоде бабам только и говорить. Делать нечего, да и сырость языки смазывает для пущего вращения.
Гордеевна терпеливо выждала, пока отшутится муж, и сказала со строгостью и тревогой:
— Говорят вот что: будто Кирька наш с Фенькой стреваются.
— Языки длинные, да болтовня короткая. Было бы что, не так сказали бы. А то — стреваются…
— Видели. В дальней пуне и ночуют, — с покорностью перед такой правдой сказала Гордеевна.
«Так вот оно что!»-вспомнил Никанор про забытую в дальней пуне косынку и отложил нож и прутья.
— А еще говорят: Митя скоро придет, — продолжала Гордеевна. — Будто бы за хорошую работу раньше отпустят его, вроде как он безвредный совсем. Что ж будет-то, как придет?
Никанор поднялся с поленьев, па которых сидел.
— Дома наш?
— Нет, нет его. Да погоди ты кипеть. Тихо все надо уладить.
— Митя живо уладит где-нибудь темной ночью. Век будет помнить наш, как чужих жен сбивать. Так и надо!
И ей, чтоб хвостом не вертела. Одна беда — другую завела. Непутевая! И наш непутевый. Где себе радость нашел! Не смола, что и отлепить можно, счешется. Позор и стыд!
— Поговори ты с ней, отец, — это было самое важное, что хотела сказать Гордеевна в надежде, что через Феню все как-то можно остановить и уладить.
Дома Никанор набил кисет покрепче. Не забыл усы перед зеркалом подкрутить. Надел с аккуратностью фуражку.
— Как к невесте собираешься, — заметила Гордеевна.
— Невеста или кто, а дело серьезное. Что и сказать ей, не знаю. Может, наш голову ей замутил. А у нее и от прежнего еще не отмутилось. Вот и выходит ей сейчас такой туман, что хоть провалиться.
— Жалеешь, так сватай.
— Митя между нами и перед совестью стоит.
— Ступай, отец. Замети беду эту.
Никанор, чтоб никто не видел, пошел задворьями, оскальзываясь на тропке, и, как ни старался пройти ровно, рухнул в мокрые малинники, что и фуражка отлетела.
Поднялся, плюнул.
«Люди по ровной дороге ходят. А ты вот по малинникам ныряй, — подумал Никанор и погрозил сыну. — А с тобой я еще поговорю… Погово…»- и чуть снова не рухнул.
За спиной раздался смех.
Феня шла от тока с ворохом соломы для хлева.
— Что это вы, дядя Никанор, малинники ломаете.
— Крапиву вот ищу.
— Это зачем же?
— Сказал бы, да не для ветра наш разговор.
Она пошла впереди него, босая, с налипшей на икрах мокрой травой. Пролезла в узкую калитку своего двора, протаскивая шуршистый ворох соломы.
Зашел во двор и Никанор.
