Лев Правдин - Бухта Анфиса

Так думал Артем, приписывая свои мысли выздоравливающему Мастеру. И всегда в мыслях своих он возвращался к неторопливому Анфисиному рассказу о том, как Мастер помогал ей косить траву, какие беседы вел с мужиками в длинные теплые вечера и как он душевно улыбался при этом. Он не мог не улыбаться. А как же иначе — к человеку вернулась его любимая жизнь!

Много лет спустя все это Артем описал в своей книге, которую так и не решился не только опубликовать, но даже показать друзьям. Может быть, потому, что он писал о них именно как о друзьях — беспощадно и нелицеприятно, что не всем могло понравиться. Он ничего никому не прощал. И себе тоже. Он не был трусом, просто он был деликатным человеком, но, оправдываясь перед самим собой, он ссылался на литературное несовершенство своего труда.

Вернувшись из своей первой командировки, Артем передал Николаю Борисовичу почтительный и ласковый Анфисин поклон. Глаза редактора как-то странно при этом блеснули. Артем смущенно подумал, что это может быть «скупая мужская слеза», но сейчас же отогнал эту святотатственную мысль. А редактор на минуту склонился над гранками, чтение которых, как Артем скоро убедился, притупляет всякую чувствительность.

— Да, — сказал Николай Борисович, отодвигая гранки, — Анфиса… Крепкая старуха. Корень жизни. — И внезапно заговорил о Мастере. — Конечно, никто из нас тогда и не думал, что из него что-нибудь получится, кроме газетчика. Ведь мы даже достоверно не знали его незаурядного прошлого. Командир кавполка! Он и работал, как в атаку вел свой полк. Стремительный был человек. Вот я вам расскажу…

И наконец Мастер решил испытать свои силы, измерить их самой жесткой мерой: если он здоров, то все выдержит, если нет, то кому он нужен? Революция требует сильных, здоровых борцов.

Он только смеялся, слушая уговоры друзей.

— Нет, больного вы меня одолели: привезли в лес. Теперь я здоров и сделаю так, как хочу.

А решил он проплыть по Сылве до самого ее устья. И проплыл. Друзья следовали за ним в лодке и наперебой орали, то доказывая, какой он дурак, то подбадривая его. Так он и доплыл до самого того места, где Сылва с Чусовой встречается. Там он вышел на берег и упал в горячий песок. Друзья подбежали к нему.

— Могу, — сказал он, задыхаясь. — Ого-го!.. Все могу!

Кто-то осуждающе отметил:

— Это просто мальчишество…

— Да? — спросил Мастер, и глаза его весело блеснули. Он притих, прижался щекой к песку, как будто прислушиваясь к тихому голосу земли.

И все насторожились.

— Мальчишество? — Он счастливо засмеялся и вскочил на ноги. — Верное слово сказано.

Стоял лохматый, скуластый, торжествующий. Песок скатывался между его острыми мальчишескими лопатками.

Величественно подняв палец, он назидательно проговорил:

— Вы по скудоумию своему даже не понимаете, какая великая истина сказана: мальчишество! Здорово! Берегите в себе мальчишку, товарищи. Не убивайте его кислой, лысой старостью. Берегите мальчишество.

— Шалопай он был. — В этом месте своего рассказа Николай Борисович зевнул и покрутил головой.

Не его ли Мастер обвинил в скудоумии? Артем сейчас же отбросил эту мысль: во многих словах и поступках Николая Борисовича нет-нет да и проглянет смекалистый, скорый на выдумку мальчишка. Скорей всего Мастер просто пошутил.

— Шалопай, — продолжал Николай Борисович. — Да и мы все не лучше были. Мальчишества этого в нас хоть отбавляй. Вот еще помню…

На второй день после своего заплыва Мастер объявил, поскольку своей силой и выносливостью он в общем и целом доволен, то осталось проверить здоровье. С этой целью он намерен втиснуться в колоду, наполненную студеной ключевой водой, и пролежать в ней две минуты.

— Верное воспаление легких, — сказали ему. — Вода четыре градуса.

— Ладно. Четыре минуты.

— Тут и умываться не всякий выдержит, учти, чудак!

— Чудаки украшают жизнь.

Должно быть, железным здоровьем наградила его судьба. Даже и не чихнул после ледяной купели. Все в полном порядке, продолжаем борьбу. Да здравствует жизнь!

Разбудила Артема тишина. Такая первозданная, какая, наверное, была в последний день творения, когда господь слепил первого человека и выставил его на солнышко для просушки.

Впечатление первозданности усилилось, едва Артем вышел на влажное от тумана крыльцо. Туман, густой и легкий, окутывал только что сотворенную землю. Солнце, нечеткое, оранжево-розоватое, только еще угадывалось за невидимыми горами и лесами. Ближние сосны и деревья по ту сторону оврага и какие-то постройки, все неясное, нечеткое, неотделимое от тумана еще только неуверенно стремилось принять какие-то свои формы.

В это туманное утро осени Артем стоял на покосившемся крыльце, растерянный и смущенный, стараясь понять то новое, что волнует его. Как из тумана, выступали неясные, неоформившиеся мысли, которые никогда раньше не тревожили его. Что произошло? Тревога души? Нет, не только это. Скорее, совсем не это. Не столь возвышенное. Что-то очень простое, обыденное и вместе с тем требующее полной отдачи всех сил. Как на экзамене, когда попался тот самый билет, на который не хватило времени, чтобы выучить, и когда тройка в зачетке кажется пределом мечтаний.

Так что же произошло?

Из тумана вывалился лесной ворон, гладкий, с синим отливом. Усевшись на самом гребне мокрой крыши сарая, он гаркнул, будто небрежно поздоровался или спросил, как дела.

— А тебе-то что? — улыбнулся Артем. Он еще не знал, что здесь, в лесной стороне, ты у всех на виду и каждый имеет право вмешиваться в твои дела. Каждый лесной житель, даже старый ворон. Позже, когда ему пришлось очень туго и об этом узнали люди и помогли ему, не ожидая его просьбы о помощи, только тогда ему стал понятен этот человеческий закон природы.

Между тем мир продолжал оформляться. «Ложился на поля туман», засияло розовое солнце, заблестели вершины сосен и елей, на каждой ягодке рябины повисла алмазная слезка.

Туман делался все гуще, все плотнее, и все стремительнее он оседал, прижимался к земле, скатывался в низины, как голубоватая пена, стелющаяся над водой. Вдоль оврага текли молочные реки, растекаясь по прибрежным лугам.

Взмыло солнце, и все вокруг заискрилось, засияло. Артему показалось, будто он впервые увидел, как восходит солнце и какие удивительные изменения совершаются при этом. Или, вернее, он это видел очень много раз, так много, что перестал обращать внимание. А вот сейчас он понял, что каждое явление природы, сколько бы оно ни повторялось, никогда не бывает похожим на предыдущее. Как искусство. Сколько бы мы ни перечитывали любимую книгу, мы всегда найдем в ней то, чего не находили раньше. Прекрасное только потому и прекрасно, что никогда не повторяется. Обезьяна превратилась в человека, когда она догадалась воспользоваться палкой, как орудием труда, но поняла она свое превращение, только увидев, как прекрасен мир. Сказать бы это все вчера тому деляге. Так ведь не дойдет. Он природу понимает на кубометры и только на кубометры. Нет, хорошо, что не сказал: словами его не проймешь, а только обидишь. Тем более такими словами, какие и сам-то Артем считал несовременными. Во всяком случае, идеалистом его уже обозвали, а что может быть хуже в наш атомный век?

И тут Артем увидел такое, чего еще никогда встречать ему не приходилось. Он даже не сразу понял, что это такое развешано на мохнатых еловых лапах. Какие-то белые ажурные многогранники или тарелки. Штук по двадцать на каждой елке, облепили от вершинок до самого низа, а те, которые не уместились на елках, во множестве разбросаны вокруг, по стеблям высохших трав. Дрожат, переливаются на солнце, как огромные броши, усыпанные драгоценными камнями. Не сразу и догадаешься, что это всего-навсего изделие местных лесных пауков. Прекрасное зрелище, мимолетное и трепетное! А для пауков — это только сети для уловления добычи. Изумительно красивые сети, чудесная титаническая работа, и все только для того, чтобы набить брюхо… И никакого идеализма. Так ведь и соловей поет, совсем не желая блеснуть своими незаурядными вокальными способностями. Его желания просты и величественны и сводятся к могучему инстинкту продолжения рода. Прекрасное в природе идеализмом и не пахнет, но те, кто бескорыстно восхищается красотой природы, разве они думают об этом? Однако именно с такого бескорыстного восхищения и начинается любовь к родной природе и горячее желание защитить ее от неуемного посягательства всяческих деляг.

Так думал Артем, до стеснения в груди потрясенный смиренной красотой новорожденного осеннего утра. Спустившись к ручью, он приложил губы к сверкающей, кажущейся неподвижной струе, и в лицо ударили жгучие брызги. Пил, пока не заломило зубы, умылся и пошел в гору по другой стороне оврага, согревая дыханием покрасневшие пальцы.