Сергей Черепанов - Утро нового года
— И еще много у тебя таких заповедей?
— На каждую подлость нужна отдельная вариация. Между прочим, подлецу невозможно обойтись без оправдания самого себя. Вот я есть такой тип, не типичный для современности, вымирающий, не врастающий в социализм экземпляр, но все же тип.
— Злой ты, Мишка! — отвернулся Корней. — Пьяный — болтун, а трезвый — злой. Поссоримся мы когда-нибудь.
В обеденный перерыв в столовой, куда Корней зашел купить папирос, Мишка Гнездин встретился снова.
Возле буфета толпилась очередь. На раздатке повар гремел посудой. Лепарда Сидоровна наливала в кружки пиво, отмеряла стаканчиками порционную водку, отпускала холодную закуску. Прядь жидких соломенных волос торчала у нее из-под накрахмаленного чепчика. А Мишка, уже изрядно выпивший, стоял у прилавка. Корней упирался, но Мишка вцепился в него и не отпустил, пока не чокнулись рюмками.
— Ты тоже тип из вчерашнего дня, а все же я люблю тебя, мне приятно иметь честного друга. Если бы ты согласился со мной и не стал бы меня чехвостить, ей-богу, я возненавидел бы тебя…
Он налил Корнею еще рюмку, но тут же отобрал и выплеснул на пол.
— Не пей! Эта жидкость грязная, оплаченная пивной пеной и недоливом. Мне пить можно, тебе нельзя. Не следует. Не лакай со скотами из одного корыта!
Чем-то Мишка был надломлен. Но чем? Выведать у него не удавалось. Он словно намеренно пачкал себя и показывался лишь с плохой стороны.
Месяц июль уже шел на исход. В тесной, заставленной вещами и мебелью комнате, закрытой ставнями, накапливалась духота, из щелей выползали клопы, и Корней перебрался спать в сад. Крупными гроздьями висела на ветках смородина. Наливалась и темнела вишня. С яблонь сыпались падалики, недозрелые и жесткие. И до утра, позвякивая цепью, бродила вокруг Пальма. Марфа Васильевна намеренно держала ее впроголодь, для злости.
Косогорские бабы спозаранок табунками отправлялись пешком в ближние леса по ягоды и грибы, приносили их оттуда полными ведрами. Ягод и грибов уродилось невпроворот. Улицы пропахли вареньем, груздянкой, полевыми цветами. А на полях по зеленым озерам пшеницы перекатывались волны, горланили в березовых колках сытые грачиные стаи, перекликались перепела.
С завода по разнарядке райисполкома уехала в подшефный колхоз бригада девчат. Послали их сначала на сенокос и оставили на уборку урожая.
Богданенко хмурился. Людей на производстве не хватало. И вообще дела на заводе не ладились. В одной обжиговой камере обвалился свод. Пока Артынов вызывал из треста каменщиков, пока те восстановили выпавший угол, прошло восемь смен. Затем понадобилась срочная замена троса натяжной станции. Подходящего троса на складе Баландина не нашли, чинили старый, наращивая повсюду собранными обрывками. Рассыпались впрах подшипники главного вытяжного вентилятора. В сушильных туннелях парило. Оперативки в кабинете Богданенко собирались два раза в день. Месячный план срывался.
Семен Семенович каждую ночь проводил на заводе. В конце концов ему удалось заштопать и зачинить все прорехи, обжиговые камеры опять полностью начинили сырцом, но время до конца месяца стремительно сокращалось, теперь могли помочь только скорые и крутые меры. Так и вышло. Артынов поснимал рабочих с подсобных участков и поставил на выгрузку готового кирпича. Их оказалось мало. Тогда Богданенко послал к нему слесарей из механической мастерской, плотников, землекопов с зимника и даже конторских служащих, минуя только Матвеева. Тот не пошел. В опустевшей конторе гулко раздавались шаги. Над входом ветер трепал плакат: «Выполним и перевыполним»…
Заложив пальцы за борт кителя, Богданенко медленно обходил поредевшие ряды штабелей, подолгу останавливался возле электрокранов, затем удалялся в цеха, возвращался обратно, опять стоял и наблюдал, и если кто-нибудь из крановщиков медлил, сам покрикивал:
— Ви-ра! Май-на! Еще майна помалу!
В последние сутки Корней с завода тоже не выходил. Еще с утра Богданенко переселился в диспетчерскую. Отсюда, из окна, складская площадка была перед ним на виду со всех сторон. И ничто от его внимания не ускользало: ни катали, толкавшие груженные кирпичом вагонетки; ни очереди у поворотных кругов; ни «мобилизованные» на штурм конторские служащие — Иван Фокин, Базаркин и секретарша Зина. Оторванные от насиженных мест, они бродили по площадке вразвалку, как гуси, не напрягаясь и не усердствуя. Через каждые два часа являлся с докладом Артынов. Слушая его и поглядывая в окно, Богданенко морщил лоб, грыз ногти. Потом строго предупреждал:
— Ты у меня смотри…
Около полудня он затребовал оперативный журнал выгрузки и отгрузки кирпича, перелистал его и подал Корнею:
— Ну-ка, Чиликин, подбей бабки, сколько процентов уже накрутили. Далеко ли до конца? Не пора ли начинать закруглять?
До конца не-хватало шесть процентов, что в переводе на кирпич означало сто восемьдесят тысяч штук — полный железнодорожный состав.
— Не сделать! — сказал Корней.
— То есть как это так «не сделать»? А ну, зови сюда Василия Кузьмича!
— Попробуем, попробуем, Николай Ильич, — угодливо покивал Артынов, не замедливший явиться на вызов. — Все в наших силах…
— Я тебя не о «пробе» спрашиваю. План будет или нет?
— Будет.
— Вот то-то же!
— Нормальным путем не сделать, — опять сказал Корней.
— Ты мне здесь деморализацию не устраивай, — рассердился Богданенко. — Прикажу, так на десяти скоростях станешь крутиться. Мы не слабаки, сопли распускать не умеем. У нас так: сказано — сделано!
Выговорив Корнею, скомандовал:
— Теперь снова по местам. Давить, давить, пока на сто процентов не выйдете! А ты, Василий Кузьмич, возглавь, покажи-ка этому молодцу, как надо дело организовать.
За дверью диспетчерской, где Богданенко слышать не мог, Артынов ухмыльнулся.
— Ты, Корней Назарыч, с начальством не спорь. Чем ты больше станешь доказывать, тем глубже в дебри заберешься. Давай-ка вместе решать, как из положения выйти.
— По-моему, решать уже невозможно. План провалился. Разве сумеете вы этакую прорву кирпича за остаток дня из камер выгрузить и подать к вагонам?
— Не сумеем.
— Так почему же вы директору обещание дали?
— Надеясь на тебя, Корней Назарыч. Не подведешь! Поможешь.
— Уж не мне ли самому становиться на выгрузку?
— Можно сделать проще. Стоит ли спину ломать, если можно обойтись?
— Фокус выкинуть? А закон?
— Закон — это, Корней Назарыч, телеграфный столб, перескочить его нельзя, но обойти можно. Впрочем, и дело-то пустяковое. Ты мне подпиши приемные акты на все сто восемьдесят тысяч, я их, на основании акта, запишу в журнал и в отчет, вопрос насчет плана с повестки дня снимается. Николай Ильич отправит сводку в трест, а я между тем, сколько успею, выгружу на площадку сегодня, остальное, чего против акта не хватит, додам тебе завтра и послезавтра, долг покрою.
— Вы, кажется, меня за дурачка принимаете, Василий Кузьмич, — похлопал Корней ладонью по круглому животу Артынова. — Если уж вам так хочется закон вокруг обходить, отправляйтесь один, мне пока свобода не надоела.
— Эх ты, сразу ощетинился. Нехорошо! На производстве надо всегда оказывать взаимную помощь. Сегодня ты мне, а завтра я тебе. Да ведь я тебе уже раз услужил.
— Я к вам за помощью, не ходил и не пойду!
— А вдруг снова понадобится, не в лесу живем. Припечет, так и прибежишь. Ты, братец мой, в колодец не плюй.
— Не то?
— Это так, к слову. Ссориться не станем. Мне ты показался парнем разумным.
— Вот видите, а вы пытаетесь меня подловить.
— Ну, к чему такие громкие слова? Надо все решать тихо, мирно, уважительно. И закона не бойся: бог не выдаст, коза не съест! Матвеев и Семен Семенович давно метят в меня, да проглотить не могут.
Он ухмыльнулся, обнажив зубы. Корней почувствовал намек на угрозу.
Но угроза на него не подействовала.
— Все же, Василий Кузьмич, никаких актов в долг я вам не подпишу, обходитесь как-нибудь иначе, это ваша забота, отвечать вам придется.
Зрачки под припухшими веками у Артынова вспыхнули.
— Тогда уговор: я тебя не просил! Понятно?
— Даже очень! — подтвердил Корней беззаботно. — Вы хоть на голове ходите, лишь меня в покое оставьте. Я в славе и ни в чем другом не нуждаюсь!
На том и разошлись. «А ну, как ты, Василий Кузьмич, начнешь теперь действовать дальше? — подумал он, когда Артынов ушел. — Где у тебя запасные ходы и выходы?»
Судя по тому, что Артынов ушел не очень расстроенный, «запасных выходов» было у него достаточно. Находятся же, черт возьми, люди, как-то по-особому устроенные, ум которых вырабатывает не добро, а зло и всегда направлен в сторону, в обход. Но почему именно? Что движет таким умом?
И ради каких интересов? Понятно, если мать на базаре, «для зачина» торговли сдерет с первого покупателя двойную цену, это интерес ее личный, он как бы покрывает и компенсирует все ее заботы и труды в огороде и в саду. Так же понятно, когда Мишка Гнездин «облагает налогом» стяжателей, а затем свою долю пропивает, прогуливает, считая это возмездием. Интересы одного человека поглощают интересы другого, каждый живет для себя, это и есть пережитки прошлого, убывающие, исчезающие под напором нового сознания, новой жизни, но еще цепкие, липкие.
