Сергей Черепанов - Утро нового года

Близ полуночи, когда Корней уже возвращался домой, позевывая, неподалеку от него прошла Лизавета в домашнем халатике. Она шла, не спеша, как во сне.

В этот час, когда все вокруг спало, не было у нее никакой надобности вот так, в этаком виде, одной, без мужа, выходить из дома.

Лизавета выбрала у причала плоток, далеко выдвинутый на глубину, где качались на зыби лодки, встала на самый край, к пенистому прибою, вытянула вперед руки.

На той стороне озера, за рассыпанными по черной кайме огнями города играли зарницы, очень далекие.

— Не топиться ли вздумала? — спросил Корней, подходя. — Или колдуешь?

Лизавета, возможно, слышала за собой его шаги, а не ойкнула от испуга, как сделала бы это Тоня.

— Топиться? Зачем? Жить так хорошо! И я еще свое не прожила, не взяла мне назначенное, до конца недолюбила…

— Кого же недолюбила?

— Тебя! Ты же знаешь, а спрашиваешь! Только тебя!

— Тебе мужа мало?

— Это я сама замуж вышла, а душу замуж не выдавала. Она у меня никого знать не хочет, кроме тебя. Ты ведь тоже такой: живешь телом. А где у тебя душа — не знаю. Да и есть ли она у тебя? Кому ты ее отдал? Тоньке? Не любишь ты Тоньку, любил бы, так давно уже взял бы ее себе. Почему не берешь?

— Может, и не возьму…

— И не надо брать! Сгоряча сойдетесь, потом оба намучаетесь. Тонька — девка не мне чета. Я за тобой хоть куда пойду, вот так закрою глаза и пойду, если позовешь, и не спрошу, и плакать не стану. Ты хоть раз видел, как я плакала? Уж как мне горько приходилось — слезу не обронила! И сегодня тоже горько, так я пошла озеро послушать, как оно плещется, посмотреть, какое море огней на том берегу. Когда видишь, что ты не один, что есть еще много-много людей, и у каждого есть свое хорошее, и свое плохое, как-то легче становится. А дома одной тяжело. Муж на заводе, в ночной смене. В комнате жарко, душно, а постель холодная. Давеча рубашку на себе порвала…

— Так бросила бы мужа, чем с ума сходить.

— Брошу. Я мужа брошу, а ты бросишь всех. Некуда нам с тобой деваться друг от друга.

Она обвила его шею, обожгла губы.

Корней взял ее на руки, шалея от восторга, понес на плоский угор, под ветлу.

…Расстались они на рассвете. Серая птаха выпорхнула от плетня, из репейника. С ветлы упали росинки, она очнулась и зашелестела листвой.

Лизавета запахнула халат, нашла в траве туфли. С ее щек сошел румянец, но глаза сияли.

— Сволочи мы с тобой, Лизка, — мрачно сказал Корней. — Дикари! Разве так можно?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КАЖДОМУ СВОЕ…

«Мне всегда хочется поступать лучше, но я всегда опаздываю и поступаю чаще не так, как хочу. Чего-то во мне все же не хватает.

Надо ли уступать своим желаниям, или надо их в себе подавлять? И какие желания?

Что же, по-твоему, дороже: совесть? слава? рублевка? личный покой? тревога и беспокойство изо дня в день?

Все мы разные!

Теперь я сознаю, что не могу жить, как прежде. Но как надо жить?»

Косогорцы хотя и не очень-то гордились своим кирпичным заводом, но и худой славы не допускали. «Старый конь борозды не портит», — отзывались они на любую попытку как-то кинуть на него тень. Разумеется, их никто не смог бы обвинить, будто держатся они тут, в Косогорье, по привычке к заводу и что за заработком далеко им ходить не нужно. Они считали себя в некотором родстве с металлургами. Если металлурги плавили и давали металл для постройки новых заводов и всевозможных машин, то кирпичники давали продукцию, чтобы строить дома. На множестве великолепных многоэтажных домов в городе каждый косогорец мог бы поставить свой знак: «Бот здесь и мой труд вложен!».

И жил бы да жил каждый косогорец в ожидании, пока дойдет черед строить на угоре новый завод со всеми его прелестями и достижениями научно-технической мысли, соблюдал бы дорогие традиции огневого ремесла и рабочей чести, не затевал бы споров, ни раздоров, если бы не нанесло их со стороны.

Разительные перемены, которые застал Корней Чиликин, вернувшись на завод, начались сразу после смены руководства. Прежнего директора трест взял на повышение. И прислал замену.

С первого же дня и пролегла резко прочерченная грань между заводом и директорским кабинетом, которой Николай Ильич не заметил или, заметив, пренебрег, как недостойной его внимания. «Приказ получил — исполняй!» — коротко и ясно объяснялся он и с начальниками цехов, и с мастерами, и с бригадирами, и с рядовыми рабочими.

Самое же главное, как некоторое время спустя убедились косогорские старожилы, даже трудные и весьма сложные вопросы управления производством решал Николай Ильич самолично, без лишних раздумий и дискуссий, одним разом, «с одного захода».

Нередко случалось, что один приказ противоречил другому, а так как «спускались» они непосредственно исполнителям, иногда минуя начальников цехов и мастеров, то в конце концов образовалась путаница, от которой заводу сильно не поздоровилось.

Усилия, прилагаемые Николаем Ильичом в виде взысканий и ежедневных «оперативок», еженочных дежурств руководящих и не руководящих работников вплоть до бухгалтера Фокина, положение ничуть не спасали.

Вот тогда-то и возникло у Николая Ильича подозрение, будто его «хотят подсидеть и спихнуть», и тогда же появился на заводе «свой человек» Василий Кузьмич Артынов.

Представлен он был Николаем Ильичом с весьма высокой оценкой. Однако, заглянув однажды в трудовую книжку Артынова и проследив его жизненный путь, Семен Семенович Чиликин озадаченно поскреб в затылке:

— Вот так ястребок прилетел…

Оказалось, что «опытный технолог и умелый организатор» Василий Кузьмич прибыл уже на четырнадцатое место. В предыдущих тринадцати его особым вниманием не жаловали. С одних «уходили» по собственному желанию, с других увольняли по статье 47 КЗОТ пункт такой-то, в третьих добиралась, очевидно, до него рука закона, но он умело вывертывался и, отделавшись взысканием, «менял климат».

Да и производства, где успел побывать Василий Кузьмич, были довольно далеки одно от другого: то маслозавод, то артель мебельщиков, то швейная мастерская, то заводик керамических изделий, откуда он и перепорхнул в Косогорье.

По праву парторга Семен Семенович попробовал убедить Николая Ильича в том, как тот ошибается, аттестуя Артынова специалистом, но, не убедив, обратился в отдел кадров треста.

Суровые и бдительные работники отдела кадров, сидящие взаперти в комнатах-сейфах, немножко погмыкали над личным делом Артынова, но выразили бессилие, по-скольку-де начальники цехов и прочие руководители ниже директора завода в их «номенклатуру» не входят.

Между тем, Артынов действительно сумел в короткое время дела на заводе подправить, отчеты о выпуске кирпича и себестоимости стали выглядеть вполне приличными, хотя в самом производстве, на переделах, прежнего спокойствия и ритма не восстановил.

Приглядевшись к Василию Кузьмичу поближе, заводчане отметили в его характере много особенностей. Например, беспрекословное подчинение и скромность. Приказы директора он словно ловил на лету, немедленно принимался их исполнять, никогда не возражал, а в случае успеха не выставлял себя наперед.

Успех целиком доставался одному Николаю Ильичу Богданенко. Иной раз было всем известно, что и сама идея, и исполнение целиком принадлежат Артынову, но, докладывая на оперативке, он все-таки начинал словами: «По указанию Николая Ильича проделано следующее»…

Подхалимажем или еще чем-то подобным это назвать было невозможно, так как и неудачи тоже приписывались Николаю Ильичу.

Таким образом, скромность Артынова представляла из себя нечто совершенно поразительное, особенное, не похожее на обычную скромность, питаемую бескорыстием и застенчивостью.

Его бескорыстие целиком назначалось Николаю Ильичу, а перед всеми ниже него стоящими Василий Кузьмич показывал себя в полной мере и не стеснялся. Здесь, то есть в его обращенном вниз взгляде, обнаруживались нередко откровенное бесстыдство и наглость.

К тому случаю, что произошел на зимнике, вскоре добавился еще один, окончательно убедивший Корнея, что Василия Кузьмича Артынова следует не только презирать, но и опасаться.

На терриконе сломалась подъемная лебедка. Моторист Корнишин, — из числа трех «К», подшефных главбуха, — выполняя распоряжение Артынова, дал ей двойную нагрузку. Наполненные половьем и котельным шлаком вагонетки оборвались и разбились, а зубья ведущих шестерен лебедки почти полностью выкрошились.

За нарушение правил технической эксплуатации полагалось бы, понятно, потянуть к ответу не моториста и не механика. Но вызванный вместе с Корнишиным и Семеном Семеновичем на объяснение к директору Василий Кузьмич невинно сказал: