Юрий Колесников - Занавес приподнят
Кафе «Ла Вилли» было открыто почти круглосуточно, во всяком случае со двора. Войдя в него, посетитель попадал в узкий и длинный проход, вдоль которого, друг за другом тянулись двери номеров. Мужчины входили сюда как на выставку: за большой стеклянной стеной в просторной и прокуренной комнате, именовавшейся салоном, в обществе огромного датского дога и откормленного бульдога восседали в разноцветных купальниках обладательницы желтых билетов.
Когда Лулу Митреску прошел со двора в кафе, из большого «Телефункена» гремел голос диктора:
«Здесь Румыния, радиопост Бухарест-один!..
Сегодня в 10 часов утра в королевском дворце его величество король великой Румынии Кароль Второй принял присягу бывшего министра путей сообщения господина Гельмеджяну в связи с назначением его министром иностранных дел.
Будапешт. Германский линкор «Адмирал граф фон Шлее» повредил два средних английских броненосца и вывел из строя один тяжелый броненосец.
Лондон. Прибывшие во Францию английские войска разместились на одном из участков неприступной фортификационной линии Мажино…»
Лулу остановился, чтобы послушать последние известия, но тут кто-то положил ему на плечо тяжелую руку.
— Привет, старина! — обратился к Лулу плотный лысый мужчина с сигарой во рту.
— Салют… — ответил Лулу нехотя. — Что скажешь?
— Партию покера по случаю рождества?
Лулу поморщился, оглядел кафе флегматичным взглядом и вроде бы без всякого желания согласился.
— А монеты есть?
Лулу утвердительно кивнул.
— Покажи, — недоверчиво процедил лысый сквозь зубы с зажатой в них сигарой.
Лулу важно запустил руку в карман и позвякал монетами, но, видя, что и это не производит на лысого должного впечатления, вытащил из кармана полную горсть монет.
«Телефункен» продолжал греметь:
«София. Парижская полиция неожиданно заняла бюро испанских беженцев…
Париж. Экспорт кофе из Голландской Индии катастрофически падает…»
* * *— Ня Георгицэ, скорее! Радиожурнал! — крикнул Войнягу хозяину пансиона, когда тот вернулся из погреба с тарелкой солений. Под утро, считал он, всем понадобятся.
— Давно передают? — спросил старик, входя в комнату.
— Только начали, — ответил Морару, оторвавшись от разговора с Вики.
«Берлин. Министр пропаганды третьей империи доктор Геббельс, выступая на собрании переселенцев из Балканских стран, посвященном рождественским праздникам, сказал: «Либо мы должны выиграть нынешнюю войну, либо мы перестанем существовать как великая держава!»
— Невелика потеря, если все сразу подохнете!.. — буркнул Войнягу.
Ня Георгицэ раздраженно махнул рукой:
— Не мешай!
— Опять политика? — недовольно произнесла мадам Филотти, покачав головой. — Сегодня рождество! Лучше ешьте голубцы. Видите, они с лозовой листвой! Это я на базаре Святого Георгия…
— Дайте же, люди добрые, послушать журнал! — взмолился ня Георгицэ. — Ну сколько можно просить вас не мешать?!
«Монтевидео. Германский линкор «Адмирал граф фон Шпее» оказавшийся в безвыходном положении, по приказу канцлера рейха Адольфа Гитлера был потоплен своим экипажем в 23 часа 07 минут по Гринвичу…
Осло. Итальянский дуче Бенито Муссолини выступил с большой речью…
Копенгаген. Французское правительство усилило репрессии против коммунистов. В округе Сен-Дени арестовано 25 человек. Среди них имеются женщины. Эта группа занималась распространением нелегальной газеты «Юманите», которая, несмотря на преследования, продолжает выходить…
Лондон. Землетрясение в Турции. Эпицентр находится в…»
Морару встал из-за стола и, подойдя к приемнику, повернул ручку:
— Хватит политики. Все равно «эпицентр» не там, где его ищут господа… Послушаем-ка лучше музыку!
Аурел пригласил на вальс Вики, потом тетушку, чем доставил ей особое удовольствие.
…Было далеко за полночь, когда в пансионе погас свет. Заснули быстро и крепко. Даже Аурел Морару, который пытался еще раз обдумать события минувшего дня, едва закрыв глаза, погрузился в сон и не услышал, как раздался стук в дверь.
В комнату мужчин вошла перепуганная мадам Филотти и стала будить ня Георгицэ. Проснулись и остальные.
— Стучат! — тревожно сказала хозяйка.
Морару накинул пальто и, затаив дыхание, вышел в сени. Спросонья и от волнения он не сразу узнал голос Лулу.
Ня Георгицэ, стоявший позади племянника, скорее догадался, чем узнал по голосу, кого это принесло перед самым рассветом.
— Спроси, чего ему надо? — сердито сказал он.
Но Морару молча открыл дверь. Лулу был в одном джемпере, словно на улице стояла весенняя теплынь.
— Я разбудил? Извините… — едва выговаривая слова, он шагнул через порог весь посипевший и судорожно потиравший руки. — Вчера я оставил макинтош…
Морару вопросительно посмотрел на дядюшку, тот на племянника и оба на Лулу.
— Чего-чего? — раздраженно спросил ня Георгицэ. — Не понимаю я, что говоришь.
— Вечером я оставил на кухне свой пардесью… — повторил Лулу жалким голосом. — Вечером, говорю, когда был у вас.
— Пардесью? — с издевкой спросил ня Георгицэ. — А пиджак, барсолина и пальто?
— Голодранцы красные напали, — нехотя ответил Лулу, — и вот… раздели.
— Ах, напали, раздели беднягу!.. Ай-ай-ай, какие же они поганцы! — продолжал издеваться ня Георгицэ. — Так теперь-то чего надо?
За Лулу ответил Войнягу, просунувший взлохмаченную седую голову в приоткрытую дверь:
— Мусью просит пардесью, ибо шляпа и пальто — адью! Их перехватили братишки в картишки?! Верно?
Глава седьмая
В первый день после кризиса Хаим Волдитер смутно представлял, что с ним случилось, где и у кого находится, кто заботится о нем. То ему казалось, что он дома, в Болграде, то будто еще плывет на «Трансильвании» или уже прибыл на обетованную землю… Когда в памяти восстановились события, забросившие его на Кипр, страшное было позади. Молодость победила болезнь, восстанавливались постепенно силы. Мысли об отце и сестренке, оставленных в Бессарабии, о друге Илье Томове, который скитался в Румынии, вдруг стали казаться не такими безнадежно черными. Радость возвращения к жизни все окрашивала в непривычный для Хаима яркий свет надежды. Он ждал лучших дней, уповал на свои силы, упорство, мечтал, как, устроившись на новом месте, непременно вызовет отца, сестру и как все они славно заживут вместе. В этих розовых и хрупких мечтах всегда почему-то возникал образ Ойи. Хаим закрывал глаза и видел ее нежную, застенчивую улыбку и длинные ресницы, веером лежащие на смуглых щеках. Прошел месяц, и Хаим уже ходил один, без поддержки Ойи, его стриженая голова заросла красновато-рыжими густыми и жесткими, как щетина, волосами.
— Ну и дела! — шутил он. — Ехал набивать мозоли на ладонях, а вдруг набиваю их на боках… Сколько можно отлеживаться на чужих хлебах?
Ойя вернулась к своим обязанностям по хозяйству, и для Хаима потянулись скучные дни. Все чаще приходили мысли об отъезде.
— Мои друзья ведь уже в Палестине! И, наверное, полным ходом строят там рай на земле?! — поговаривал он, весело сверкая серыми глазами.
В семье раввина больше не остерегались тифозного. Сам Бен-Цион Хагера стал часто приглашать его, говорил, что не следует ему стесняться и чуждаться, словом, пора чувствовать себя как дома. Правда, дочь раввина Циля призналась отцу, что далеко не в восторге от холуца с приплюснутым носом и лицом, обильно усеянным веснушками. Не нравилась ей и его сутуловатость, и рыжеватые ресницы, и светлые брови, и припухшие губы. Нет. Хаим не имел ничего общего с образом героя Цили, нарисованным ее воображением до мельчайших подробностей. Высокий, стройный и широкоплечий мужчина с холеным лицом и черными усиками, как у английского офицера, жившего одно время по соседству, — таким представлялся Циле ее избранник.
— А что тифозный, большая находка? Так, кусок мяса на куриных ножках… Умеет говорить, только и всего… — ответила Циля отцу, когда он спросил, нравится ли ей холуц.
И все же девица была неравнодушна к холуцу. Своей непосредственностью, простотой и остроумием Хаим, сам того не желая, завоевал сердце капризной и избалованной дочери раввина. Дородная и красивая Циля казалась Хаиму привлекательной, но постоянное любование собой, пренебрежение к окружающим, желание повелевать ими, наконец, ее излишняя самоуверенность — все это отталкивало, вызывало раздражение.
Как-то в дождливый вечер раввин завел задушевный разговор с Хаимом. И, как обычно, начал издалека.
— Поправились, говорите? И слава богу!.. — просиял Бен-Цион. — А теперь пора и в дом перебираться…
Хаим поблагодарил и уклончиво ответил:
— Теперь, надеюсь, недолго придется вас беспокоить… Сколько можно испытывать терпение добрых людей?!
