Антон Макаренко - ФД-1
Лазарева одна из младших девочек, но она с большим трудом доставалась нашему коллективу. Года два назад она жила в детском городке. За плохое поведение и разлагающее влияние педагогический совет детского городка отправил ее в комиссию по делам несовершеннолетних правонарушителей, а эта комиссия прислала Лазареву к нам. Лазаревой сейчас тринадцать лет. Это черноглазая девочка, серьезная и неглупая, но с капризами. Дисциплина для нее понятие абсолютно для нее понятие абсолютно не священное, поэтому она всякое распоряжение и всякое правило считает себя обязательным только в том случае, если оно ей нравится. А если не нравится, она за словом в карман не полезет. Слово же у Лазаревой смелое и ядовитое. Вот уже два года Лазарева в постоянной войне с советом командиров, с общим собранием и со мной. В совете она грубиянит, поворачивается спиной и вспоминает отдельные проступки самих командиров. В общем собрании отмалчивается, а в разговорах со мной плачет и говорит:
— Вы меня почему-то не любите и все придираетесь. Для вас инструкторша что ни скажет, то правильно.
Я ей говорю:
— Да помилуй, ты же и сама не отрицаешь, что работу бросила и ушла из мастерской…
— Бросила потому, что она мне нарочно дает все петли метать, все петли да петли…
— Ты должна об этом заявить в совете командиров, а не бросать работу.
— Вот еще, буду в совет командиров с петлями… А в совете командиров что ни скажи, все не так…
Совет командиров иногда обрушивается на Лазареву со всей силой власти, отстраняет ее от работы, назначает в распоряжение дежурного командира, лишает отпуска, парадного костюма. Но я давно заметил, что репрессии для Лазаревой вредны, они только укрепляют ее протестантскую позицию. Нужно подождать, пока с возрастом у нее придет забвение о каких-то причудах первого детства, а может быть, и детского городка. Дело в том, что Лазарева очень мила, добра и послушна, пока ее что-нибудь не раздразнит. И еще у нее очень хорошая черта: она быстро забывает все обиды и все угрозы совета командиров.
Я подружился с ней еще в крымском походе. В пешем марше «вольно» мы с нею всегда идем рядом, и она может болтать о чем угодно, не уставая и не требуя от меня особенно глубокомысленных реплик. Она охотно вступает в спор и в таком положении, но это… [текст отсутствует до конца главы]
20. ЛЮДИ И МЕДВЕДИ
В Сочи мы застали целую кучу писем. Больше всех писал Соломон Борисович, и его письма мы читали на общем собрании. Собрание собиралось вокруг памятника Фабрициусу, погибшему в этой части побережья.
Соломон Борисович сообщал важные новости.
Первая: на строительстве не хватает людей, часть рабочих строительная организация перебросила на работу в совхоз. Корпус спален накрыт, но к внутренней отделке еще не приступили, главный дом разворочен, а дальше ничего не делается, литейный цех только начинают…
Вторая: в Правлении, выделен товарищ, которому поручено помочь коммуне в покупке станков, он уже выехал в Москву и в другие города.
Третья: начальником нового завода назначен инженер Василевский, а Соломон Борисович остается коммерческим директором; в коммуне работает группа инженеров в пять человек, они занимаются конструированием электросверлилки.
Четвертая: станки для завода достаем везде, где можно, выспрашиваем на харьковских заводах, в Одессе и Николаеве, в Москве, в Самаре, в Егорьевске… Соломон Борисович прилагал список станков:
Универсальный револьверный Гассе и Вреде,
Четырехшпиндельный автомат Гильдмейстер,
Револьверный Гильдмейстер П-40,
Прецизионный токарный Лерхе и Шмидт,
Вертикально-фрезерный Впндерер Д-1,
Зуборезный автомат Марат,
Зуборезный автомат Рейнекер,
Плоскошлифовальный Самсон Верке,
Круглошлифовальный Коленбергер,
Радиально-сверлильный Арчдейль… (всего в списке Соломона Борисовича было до ста станков, считая и токарные).
Пятая: к закупке оборудования для новых спален и одежды для новых коммунаров еще не приступали, отложено до того времени, когда возвратится коммуна.
Шестая: ремонт старых станков производится, но нужно просторгать почти все станины, и мало надежды, что эта работа будет закончена к 1 сентября.
Седьмая: в коммуне уже имеется легковой автомобиль, а шофером ездит Миша Нарский, автомобиль куплен в Автопромторге, скоро прибудет и грузовой автомобиль.
Восьмая: денег нужно много, получаем большой заказ на десять тысяч деревянных кроватей для Наркомздрава, но нет коммунаров и некому деньги зарабатывать и заказ этот выполнить.
Девятая: мало надежд, что перестройка главного корпуса будет закончена к 1 сентября, и поэтому коммунарам некуда приехать: нет спален, нет словой, кухни, уборных — одним словом, ничего нет…
Коммунары были положительно придавлены этими новостями.
— Как это, к 1 сентября некуда приехать? Почему не перестраивается главный корпус?
— Они там просто волынят и саботируют!..
— Наверное, будет так, что завод окончат к следующей осени…
Скребнев особенно нервничал:
— Дела не будет, уже видно. Приедем домой — жить негде, учиться негде, работать тоже негде, а новеньких как принимать? Мы еще можем повалять где-нибудь, а новенький валяться не будет, а дернет на улицу. Да еще и одеть не во что, ни постели, ни одеяла, а если со станками такие темпы, так совсем буза: «вандерер», «вандерер», а на поверку те же козы и соломорезки останутся.
Радовал только автомобиль в коммуне.
— Автомобиль — это груба, только, наверное, форд…
— А тебе что нужно?
— Мерседес, фиат, паккард!..
— Подождешь!
— Подожду.
Через день получили телеграмму: председатель правления коммуны товарищ Б. уезжает в Москву на новую работу.
— Крышка коммуне!
— Чего крышка?
— Крышка, уже видно.
— Вот, понимаешь, терпеть не могу вот таких шляп. Крышка! У тебя так, честное слово, и крышки нет. Ты посуди, чего б стоило наша коммуна, если бы председатель Правления уехал, а коммуны нет!..
— Ну?
— Чего ну? Вот теперь, товарищи, докажите всем, и товарищу Б., что сделано ими настоящее дело. Поставили на ноги, и должны жить!.. А сколько остается в Харькове чекистов и других людей!
Председателя Правления любили в коммуне как живого человека. Он редко бывал в коммуне, но умел это сделать так, что все ясно чувствовали — коммуна для него своя, родная. И сейчас ребята жалели о нем больше, чем о родном, близком живом человеке.
В Харьков отправили делегацию: Торскую и Анисимова.
Тем временем жизнь в коммуне шла своим чередом — купались, отдыхали, читали. В нашу размеренную и точную жизнь все больше вплетались новые обстоятельства, новые люди, новые впечатления.
Рядом с нами в школе примостился на лето какой-то ростовский детский сад, и каждое утро рыженькая воспитательница приводила к нам в гости строй малюток. Они вытаращивали глаза на палатки, на коммунаров и часовых, вдруг улыбались и заливались писком, потом так же неожиданно напускали на себя серьезность и начинали что-то лепетать о делах ростовских. Коммунары с первого же дня назвали это учреждение инкубатором и очень обидели рыженькую воспитательницу таким сравнением.
Приходили к нам и взрослые — в этот сезон в Сочи сделалось просто неприличным не побывать в коммуне. Мы принимали гостей и в одиночку и партиями, знакомились с отдельными людьми и заводили дружбу с целыми домами отдыха и санаториями. Иногда лагерь наполнялся до отказа, и нам было довольно трудно придумать, чем гостей занять. Усаживали оркестр и играли кое-что, устраивали состязания в волейбол и в городки. Гости постепенно оживлялись, заражались ребячьим прыганьем и смехом. Перед уходом они строились в колонну и кричали хором:
При-хо-ди-те к нам се-год-ня!..
Коммунары и сами выстраивались и тоже хором отвечали:
— А что у вас бу-дет на у-жин?
Гости хохочут и любезно выдумывают:
— Жа-ре-ный по-ро-се-нок…
— Хо-ро-шо, при-дем о-бя-за-тель-но, — отвечают коммунары.
Пока происходит такой обмен любезностями, мимо гостей галопом проскакивают музыканты в самых разнообразных костюмах: кто в черном, кто в голошейке, а кто и в одних трусиках, впереди колонны они выстраиваются и ахают марш. Мы провожаем гостей до центральной площади и там прощаемся.
Чам чаще было иначе. Приходили в лагерь представители какого-нибудь санатория и приглашали коммунаров на вечер. В такой день перед вечером не играл трубач «в столовую», а играл «общий сбор». Коммунары прибегали с берега и в три минуты решали: идти. Потом бросались к палаткам, и через десять минут они уже в парадных костюмах строятся на улице. Выносили знамя, подтягивались, равнялись, наводили полный строевой лоск и шли маршем по улицам, вдребезги разбивая мертвые часы, ужины и развлечения санаторных жителей радостными разрядами оркестра…
