Братья и сестры. Тетралогия [Литрес] - Фёдор Александрович Абрамов
Глава четвертая
1
Хлев овечий? Келейка, в каких когда-то кончали свои земные дни особо набожные староверы? Каталажка допотопных времен?
Всяко, как угодно можно назвать конуру на задворках у Марфы Репишной, куда она загнала своего двоюродного братца за пьяные грехи. В переднем углу уголек красной лампадки днем и ночью горит, груда черных старинных книг с медными застежками – это добро разберешь: околенка сбоку. И еще разберешь бересту, солнечно отсвечивающую на жердках под потолком, – Евсей Мошкин кормился всякими берестяными поделками: туесками, лукошечками, солоницами, на которые теперь большой спрос у горожан, – а все остальное в потемках. И потому хочешь не хочешь, а будешь верующим, будешь отбивать поклоны, ежели не хочешь лоб себе раскроить.
А в общем-то, чего скулить? Есть крыша над головой. И есть с кем душу отвести. С любой карты ходи – не осудят. А то ведь что за друзья-приятели пошли в Пекашине? Пока ты их горючим заправляешь, из бутылки в хайло льешь, везде для тебя зеленая улица, а карманы обмелели – и расходимся по домам.
Одно бесило в старике Егоршу – Евсей постоянно ставил ему в пример Михаила: у Михаила дом, у Михаила дети, у Михаила жизнь на большом ходу…
– Да плевать я хотел на твоего Михаила! – то и дело взрывался Егорша. – Придмер… Подумаешь, радость – дом выстроил да три девки стяпал. А я страну вдоль и поперек прошел. Всю Сибирь наскрозь пропахал. Да! В Братске был, на Дальнем Востоке был, на Колыме был… А алмазы якутские дядя добывал? Целины, само собой, отведал, нефтью ручки пополоскал. Ну, хватит? А он что, твой придмер? Он какие нам виды-ориентиры может указать? То, как на печи у себя всю свою жизнь высидел?
– Илья Муромец тоже тридцать лет и три года на печи сидел, да еще сидел-то сиднем, а не о прыгунах-летунах былины у людей сложены, а об ем.
– Не беспокойся! По части былин у меня о-го-го-го! Я этих былин… Я всю Сибирь солдатами засеял! Кумекаешь, нет? Один роту солдат настрогал. А может, и батальон. Так сказать, выполнил свой патриотический долг перед родиной. Сполна!
Евсей отшатнулся, замахал руками: не надо, не надо! И это еще больше раззадорило Егоршу.
– Ух, сколько я этих баб да девок перебрал! Во все нации, во все народы залез. Такую себе задачу поставил, чтобы всех вызнать. Казашки, немки, корейки, якутки… Бугалтерию надо заводить, чтобы всех пересчитать. Мне еще смалу одна цыганка нагадала: «Ох, говорит, этот глаз бедовый синий! Много нашего брата погубит…»
– Нет, Егорий, нет, – сокрушался Евсей, – ты не баб да девок губил, ты себя губил.
– Че-че? Себя? Да иди-ко ты к беленьким цветочкам! Баба на радость мужику дадена. Понятно? Бог-то зря, что ли, Еву из ребра Адамова выпиливал? Не беспокойся, мы кое-что по части твоей религии тоже знаем. Слушали антирелигиозные лекции и на практике курс прошли. Одна святоша мне на Сахалине попалась – ну стерва! Без молитвы да без креста на энто дело никак!..
– Грех-то, грех-то какой, Егор!
– Чего грех? С молитвой-то в постель грех? Я тоже, между протчим, ей это говорил…
И тут уж Егорша открывал все шлюзы – до слез доводил старика своими похабными россказнями.
Мир всякий раз восстанавливали с помощью «бомбы». Совсем неплохое, между протчим, винишко, понравилось Егорше: и с ног напрочь не валит, и температуру нужную дает, а потом слово за слово – и, смотришь, опять на Михаила выплывали. Опять на горизонте начинал дом его маячить.
– А главный-то дом знаешь у Михаила где? – как-то загадочно заговорил однажды старик. – Нет-нет, не на угоре.
– Чего? Какой еще главный? – Егорша от удивления даже заморгал.
– Вот то-то и оно – что какой. Главный-то дом человек в душе у себя строит. И тот дом ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Крепче всех кирпичей и алмазов.
– Я так и знал, что ты свой поповский туман на меня нагонять будешь.
– Нет, Егорушко, это не туман. Без души человек яко скот и даже хуже…
– Яко, яко… Ты, поди, целые хоромы себе отгрохал, раз Мишка – дом? Так?
– Нет, Егорий, не отгрохал. Я себя пропил, я себя в вине утопил. Нет, нет, я никто. Я бросовый человек. Не на мне земля держится.
– А на Мишке держится?
– Держится, держится, – убежденно сказал Евсей. – И на Михаиле держится, и на Лизавете держится.
– На моей, значит, бывшей супружнице? – Егорша усмехнулся и вдруг грязно выругался.
– Ох, Егорий, Егорий! До чего ты дошел…
– Чего – дошел? Лизавета святая… На Лизавете земля держится… А она за кого держится? Ветром надуло ей двойню, а? Я по крайности грешу всю жизнь, дак прямо и говорю: сука! Люблю подолы задирать. А тут двоих щенят сразу с чужим мужиком схряпала – все равно придмер, все равно моральный кодекс…
Плачущий, как ребенок, Евсей опять с испугом замахал руками: будет, будет! Бога ради остановись!
– Хватит! Потешились, посмеялись кому не лень. Ах, ох… постарел… лысина… Мы-де чистенькие, близко не подходи. Я покажу тебе – чистенькие! Я покажу, как Суханова топтать!
– Что, что ты надумал, Егорий?
– А вот то! – Егорша вскочил на ноги. – Ха, на ей земля держится! Они домов понастроили – не горят, не тонут. Посмотрим, посмотрим, как не горят. Посмотрим, как эти самые, на которых земля держится, у меня в ногах ползать будут! Вот тут, на этом самом месте!
– Егор, Егор! – взмолился Евсей. – Не губи себя, ради бога. Что ты задумал? На кого худо замыслил? Да ежели на Лизавету, лучше ко мне и не ходи. Я и за стол с тобой не сяду.
– Сядешь! Рюмочка у нас с тобой друг. А этот друг, сам знаешь, на разбор не очень. – И с этими словами Егорша выкатился из конуры.
2
Она не поверила, самой малой веры не дала словам Манечки-коротышки, потому что кто не знает эту Манечку! Всю жизнь как сорока от дома к дому скачет да сплетни разносит.
– Не плети, не плети! – осадила ее Лиза и даже ногой топнула. – Избу Егорша продает… С чего Егорша будет продавать-то? С ума спятил, что ли?
А вскоре на телятник прибрела, запыхавшись, Анфиса Петровна, и тут уж хочешь не хочешь – поверишь.
– Бежи скорее к Пахе-рыбнадзору! Тот иуда избу пропивает.
И вот заклубилась, задымилась пыль под ногами, застучали, захлопали ворота и двери.
