Петр Краснов - На своей земле: Молодая проза Оренбуржья

Она старалась душой переселиться в тот маленький живой комочек, что вышел из нее, и, когда ей это удавалось, она начинала засыпать, сразу проваливаясь в мягкую, зыбкую полудрему.

Просыпалась, по-новому осмысливая себя, на разные лады перекладывала слова «мама», «дочь», «я — мама», входила в новое состояние, и это было удивительно: что-то кончилось, она другая и в то же время она — прежняя. Казалось странным, что вот стала матерью, а все, что было до этого, помнит. И детство свое, и пироги, которые пекла мама, и всю ту мутную полосу жизни, после маминой смерти, — так много всякого. И как здорово, что новая жизнь, появляющаяся с чистой, как лист бумаги, памятью, не зачеркивает, не уничтожает ту, которая породила ее, и благородно ей вверяет заботы о себе, и разрешает носить себя на руках, целовать, запоминать свои черты.

Потекли радостные и хлопотливые послеродовые дни. Забот было хоть отбавляй: у Маньки не было молока, она давила, истязала свою грудь, но куда там — молоко не появлялось, хоть ты тресни. Пришлось кормить дочку донорским.

Иногда приходила в палату к Маньке та рябая медсестра, что принимала ее сюда. Каждый раз вроде бы случайно заводила всякие разговоры. Манька была осторожной, особенно язык не развязывала, не доверяла медсестре, но однажды та оказала, что и ей пришлось рожать одной, мужа не было. Манька подумала, что в сущности они похожи: обе некрасивы, не очень складны телом и судьбы их похожи.

— Лежу я, Мария, в роддоме, — рассказывала медсестра, — всем подарки несут, стараются все повкуснее, мужья у окон чуть ли не ночами дежурят, а я одна-одинешенька, как березка в степи. Другие бабы вон какие счастливые, ведь друг на друга глядя — улыбнешься, а на себя глядя, только поплачешь. Но ничего, перемогла. Взяла дочку в охапку да домой.

— И у тебя дочка? — удивилась Манька.

— Ну да, дочка! Сейчас уж замужем. Скоро внуков нянчить буду. Попервости тогда трудновато было, потом Катьша моя подросла, помогать начала. Вместе-то легче, одна пчела много ли меду натаскает. Бывало, вдвоем и наревешься и насмеешься. Ну, слава богу, теперь все позади.

— Так замуж и не вышла?

— Сначала не хотела, да все тот Петр мешал, а потом, когда нашелся человек хороший, недолго счастливой ходила — погиб он в шахте.

— И мой отец тоже, — сказала Манька и вдруг почувствовала себя сиротой.

— Мария, хочешь, я к тебе буду приходить?

— Зачем?

— С дочкой помогу, да так, по-бабьи, будем всякие разговоры вести.

— А придешь ли? — недоверчиво спросила Манька, вспомнив, что у нее и подруг-то никогда не было.

— Конечно, — сказала медсестра.

Звали медсестру Лукерьей Дмитриевной.

Настал день выписки. Манька только теперь поняла всю степень предстоящего позора: нет настоящих пеленок, сама, как пугало огородное, вот же угораздило, лучше бы последний месяц недоедала, в долги влезла, а приданое дочке справила. В тряпье нести ребенка придется. Она долго одевала в санпропускнике ссохшиеся в больничном тепле сапоги, натянула фуфайку, шапку и стояла, внутренне насторожившись, заранее настроившись отвечать на любую насмешку.

Дочку вынесла Лукерья Дмитриевна. У Маньки чуть ноги не подкосились, когда она увидела белоснежный сверток, перехваченный алой лентой. Уж не перепутали они там?

— Вот тебе, Мария, дочка. Пусть растет счастливой, — сказала Лукерья Дмитриевна, — ну что стоишь, как истукан? Бери. Это, — она кивнула на пакет, в котором была завернута девочка, — от всех нас. Там есть еще пеленки, я позднее тебе их занесу.

Манька протянула руки, приняла дочку, хотела что-то сказать, но горло у нее перехватило, и она вместо благодарности брякнула сдавленным голосом:

— Да ладно уж.

И совсем не помнила, как вышла из роддома, как прошла половину пути.

Она шла с ребенком на руках по разбухшим, только что вытаявшим из-под снега доскам тротуара, стесняясь своей легкой непривычной ноши и фуфайки с эмблемой «Минтяжстроя» на рукаве. Сапоги отчаянно жали, шапка казалась неудобной, да и не время было уже в ней ходить — голова горела от жары. И когда она увидела идущих навстречу супругов Гавриловых, неожиданно смутилась, опустила глаза и, не помня себя, только всем своим существом чувствуя нелепость картины — она и этот белоснежный сверток в руках, сошла с узкого тротуара, ступив одной ногой в лужу. Моментально пронеслось в памяти пьяное лицо Гаврилова. Его жена, Лариса Кирилловна, поселковый управдом, заметила, что Манька освободила им дорогу, но не прошла мимо и мужа придержала за локоть. Они остановились перед растерявшейся Манькой. Оба приземистые, крепкие, одеты добротно, по сезону.

— С прибавленьицем тебя, — пропела Лариса Кирилловна, — мальчик?

— Девочка, — ответила Манька.

— Это хорошо. Сначала нянька, потом Ванька. Как назвала дочку?

— Не знаю еще. Может, Кристей.

— Ну, придумала, — Гаврилова всплеснула руками и скривила густо намазанные губы, — Кристя-дристя. Имя какое старомодное.

— Мать мою так звали.

— А отец кто ее, хоть знаешь? — прервал свое молчание Игорь Павлович. Жена тут же толкнула его в бок, молчи, мол, дурак. Но тот сделал непонимающее лицо: — А что я такого оказал? Спросил — может, знает. Подумаешь, цацу нашла. Никто не бывал, а девке — робя. Так что ли? — захохотал Гаврилов.

— Не слушай ты его, он всегда так: сначала ляпнет, а потом подумает, — затараторила Гаврилова.

— Что, боишься, что алименты придется платить? — неожиданно сиплым голосом сказала Манька и шагнула на тротуар, прямо на Гавриловых, и те невольно посторонились, пропуская ее, выпрямившуюся, с отчаянным, бледным лицом.

— Ну, ты, не заговаривайся! — крикнул вслед Игорь Павлович.

— Ишь ты, с ней по-хорошему, а она... а она, — не находила слов его супруга. И тут Манька повернулась к ним:

— Эх ты, «любовь нужна человеку», — показала язык Гаврилову и пошла, уже не оборачиваясь.

— Что это она... про что она? — закудахтала сзади Лариса Кирилловна.

А Манька двигалась вперед и мысленно ругала себя: «Надо же, стояла с Кристей перед ними, словно украла ее у кого». Она поймала себя на том, что невольно назвала дочку Кристей, и это открытие обдало ее душу теплой полной. «Ну, значит, так тому и быть», — решила она.

Она пошла в свою комнату, положила дочку на кровать, развернула пакет. Некоторое время смотрела в ее спящее чистое лицо и вдруг заплакала от острого чувства жалости к этому беспомощному созданию, к себе самой. Но потом она оправилась с собой, окинула фуфайку и решительно стала наводить порядок в комнате. Все — простыни, грязные занавески, наволочки, полотенца — летело в одну кучу. Потом Манька попомнила: «Боже ты мой, ведь перед уходом оставила на кухне замоченное белье! Сгнило, наверное». Побежала на кухню. Бачок стоял на месте, но белья в нем не было. Она подумала, что его, вероятно, выкинули соседи. «Ну и черт с ним, не ахти какая ценность». Снова налила в выварку воды, притащила все предназначенное к стирке, поставила на плитку и вернулась в комнату.

В дверь постучали. Вошла Лидуха из восьмой комнаты. Широкая в бедрах, с круглым курносым лицом, она, как всегда, была в отличном настроении. В бараке боялись ее языка, но, надо отдать должное, говорила она всегда правду.

— Здравствуй, Манька.

— Здравствуй.

— На дочку твою пришла посмотреть.

— Смотри, коли не глазливая.

Соседка наклонилась над кроватью.

— Хорошенькая. Только вот худющая уж больно.

— Сама ты, как глиста в корсете, — обиделась за дочку Манька. Лидуха же в ответ только засмеялась, зная: чего уж доброго, а полноты ей не занимать.

— Грудью кормишь?

— Нет. На детской кухне придется брать.

— А сейчас проснется, чем будешь кормить?

— Ой, и правда, чем? — Манька растерянно остановилась посреди комнаты. Лидуха тоже озабоченно смотрела на нее.

— Бумажки-то дали какие?

— Дали.

Манька бросилась к фуфайке, достала разные справки, направления, рецепты.

— Давай я сбегаю, — Лидуха выбрала нужную бумажку и вышла из комнаты. Манька ругала себя, что вот, мол, дуреха, уборкой занялась, а что кормить Кристю надо — забыла. Хорошо Лидуха вспомнила. Она мыла пол, тщательно вымывая все уголки, удивляясь грязи, накопившейся в комнате, и, чем больше ее обнаруживала, тем яростнее шаркала тряпкой.

Пришла Лидуха с бутылочками. Возбужденная и веселая.

— Ну, теперь не пропадем.

Как будто почувствовав ее приход, заплакала девочка. Они обе бросились к ней, и опытная Лидуха сразу определила, что надо менять пеленки. Манька первый раз под руководством соседки дрожащими руками перепеленала дочку. Потом они вместе покормили ее и, когда ребенок удовлетворенно уснул, были обе счастливы.

И снова стук в дверь. Вошла Антонина Ивановна из двенадцатой комнаты. В руках сверток.

— Тут белье твое, Мария. Ты ушла тогда... так я его состирнула.