Петр Скобелкин - На заре и ясным днем
Времени у него опять не оказалось: надо срочно спешить в Шумиху. Володя неделю назад стал папой, сына повидать едет, Люду, жену свою, обрадовать хочет.
Мне как раз в Шумиху надо добираться, и мы поехали вместе на директорском «газике». Володя за рулем, я рядом.
Дорогой Асямолов делится своей радостью, а скорее всего не может таить ее в себе:
— Сын у меня родился. Слышали, наверное?
(Интересная штука: почему-то каждому молодому папе, когда у него родится сын, хочется, чтобы об этом знали все.)
— Сын у меня. Первый… И сразу вот сын… Только не вовремя, надо было бы подождать ему появляться на свет, пока уборка кончится: а он вот взял да и объявился.
— Так видел ли ты его хоть сам-то?
Улыбается довольный.
— А как же… Показали издалека. Правда, я ничего не разобрал тогда. Люда показывает его, шумит в окно: «На тебя похож!» Неужели, думаю, я на него в самом деле похож?
А потом Володя расскажет, как приживался он здесь, на сибирской земле, как сходился с людьми, как форсировал пропасть между академическими знаниями и практикой, как уговаривал молодую жену не торопиться покидать Крутые Горки.
— В общем, — подытожил он свой рассказ, — жил почти полнокровной жизнью…
— А в город не тянет? — задаю провокационный вопрос.
Володя помолчал, глядя на бегущую под капот дорогу, и вздохнул:
— Тянет… Иногда тянет.
Остановил машину: «Что-то натрясло, покурите на воле».
В степи было тихо. Далеко, у горизонта дрожит белым озером марево, стелется над теплой землей серебристый ковыль. Тихо. И вдруг запел жаворонок. Володя задрал голову и ловил его взглядом. Увидел и замер. Потом повел рукой вокруг:
— Разве от этого легко уехать?..
Вот и снова покидаю «Большевик». Знаю, что вернусь сюда еще не один раз. Вернусь, потому что привык к этим трудолюбивым и веселым людям. Так я тогда и Григорию Тимофеевичу обещал. А он на прощание крепко, прямо до хруста в пальцах, пожал мне руку и сказал спокойно, но твердо:
— Не беспокойся, не укатают нас Крутые Горки…
ОЖИДАНИЕ ДОЖДЯИ ведь не укатали-таки Крутые Горки хлеборобов!
Спустя время я узнал, убедился в этом лично, когда я снова встретился с теми, о ком писал, с кем вместе горевал, когда ахнул не ко времени снег, с кем мотался от комбайна к комбайну.
Вот и снова в Крутых Горках. И не узнаю знакомой деревни — тут вон, рядом с совхозной конторой, новый дом каменный вырос и заселен уже, другой до венца подведен, из степи телятники новые весело поглядывают на центральную усадьбу. И радуюсь — в гору, в гору катят Крутые Горки!
Все хорошо, и вот, как и в тот раз, опять что-то незримое и неладное надвигается, чую.
И это неладное на этот раз — жара. Такую жару, такую сушь я пережил, пожалуй, только в Туркмении. Но ведь то юг Средней Азии, полупустыня. А тут Сибирь — и на тебе! +35 — +38 градусов в тени. Больше того, до сорока доходило и за сорок зашкаливало!
Пшеница уже высоко поднялась, густая, зеленая пока, но возьмешь на ладонь побеги, а они теплые — теплые и вялые.
Вот ведь напасть какая? Не выпади на неделе дождя, пожелтеет она и ляжет на горячую сухую землю.
Поздно вечером где-то за Шумихой глухо загромыхало. Край неба полосовали косые молнии. Но что-то держало их там, на расстоянии, не пускало сюда.
Стало душно. Уснуть в такой духоте почти невозможно. Спасался только тем, что смачивал под водопроводным краном простыни и ложился на мокрое и прохладное. Однако через два часа они были уже сухие.
Утром чуть посвежело, появились тучи, но гроза так и обошла Крутые Горки.
Люди жили ожиданием дождя. И больше всех, пожалуй, переживал главный агроном.
Вечером, вернувшись с работы, Асямолов, не умываясь, устраивался на крыльце. Приходил Иван, сосед. Садился рядом, закуривал. Дымил папиросой. Потом вставал и, не сказав ни единого слова, тяжело брел к калитке. Уже собираясь закрывать ее, поворачивался к Володе и с безнадежностью в голосе негромко спрашивал:
— Ну чего-нибудь слышал?
Владимир поднимался, махал рукой:
— Слышал, в Москве сегодня утром, передавали, дождь шел.
— Да, — глубоко вздыхал Иван. — А что наш пророк Дьяков обещает?
— Наш пророк молчит. И его, видно, погода с панталыку сбила.
Притихли даже всегда шумливые ребятишки. И Нина, маленькая дочка Асямолова, приходила домой со своих игр раньше обычного, садилась рядом с бабкой на крыльце и спрашивала:
— Баб, а ты чего все туда да туда смотришь?
Бабка гладила внучку по голове и ласково объясняла:
— А там Дубровное и есть.
— А почему в Дубровное смотришь? — не унималась внучка.
— Вот если придет к нам дождик, он как раз с той стороны появится.
В те дни даже окна домов, казалось, глядели только на Дубровное.
Тяжко было в те дни, что и говорить. Люди приходили в партком. Спрашивали советов, пытали про сводку погоды.
А как там настроение у Хохлова, думаю.
Когда я вошел в кабинет, Григорий Тимофеевич сидел за столом и пил квас. В одной руке он держал стакан, в другой мокрый носовой платок. Все такой же добродушный и грузный. Только волос чуть рыжее стал, как сгоревшая на солнце солома. Все такой же богатырь.
— Не похудел? — спрашиваю.
Улыбается довольный: — Нет вроде. Был по весне в санатории, не тощее других. — Продолжает довольный: — За столом нас там, в санатории, четверо сидело, все под стать друг другу. Только один мелкий затесался к нам, маленько заморенный был — он 115 весил, а мы по 140 килограммов.
Заверещал телефон. Григорий Тимофеевич отставил стакан с квасом, взял трубку, слушает. Видимо, звонил сосед, спрашивал, какие новости.
— Что новости, что новости?! Дождя вот ждем. Вот какие новости.
— Да, есть еще кой-какие… Трестируют нас… (Прикрыл трубку широкой ладонью, объясняет мне: «В трест передают совхоз».) А бог его знает, хуже или лучше…
Краем уха слушаю разговор, перебираю свежую почту на столе: кипа газет, почти все молодежные журналы, включая «Сельскую молодежь» и «Молодую гвардию», пачка тоненьких брошюр по агроделу, отдельно толстая книжища — Джон Рой «Выращивание телят», перевод с английского.
Григорий Тимофеевич положил трубку и только было снова взял стакан с квасом, как постучали в дверь. Зашел молодой парнишка, остановился у двери, переступает модными туфлями.
Григорий Тимофеевич позвал:
— Чего встал, как красна девица, проходи! Что у тебя, давай свою бумагу.
— Хочу вот на работу к вам устроиться…
— Из армии?
— Из армии.
— Механизатор?
Листает трудовую книжку, довольный улыбается.
— Точно, механизатор. На молоковоз пойдешь? Ну и добром! Выходи завтра на работу.
Парень молчит, потом осторожно просит:
— А можно сегодня?
— Сегодня? — Оглядел директор с ног до головы новую «рабочую силу», одобрительно кивнул: — Иди в гараж, получай машину.
Из окна потянул свежий ветерок, лениво полистал казенные бумаги и убрался обратно на волю. Чуть побрызгал реденький дождик. Григорий Тимофеевич протянул за окно ладони, расстроился:
— Вот ведь как: капает, вижу, что капает, а до земли не попадает! Нагрелась земля, не берет, высыхают капли еще на лету…
Зашли Виктор Иванович и Владимир Асямолов, секретарь парткома и главный агроном, сели у окна, поглядывают поверх крыш на небо. Все живут ожиданием дождя. А мне хотелось узнать, какие уроки вынесли все они из минувшей страды. И хотя невелик урожай получили в прошлую уборку, всего немногим больше 17 центнеров с гектара, это была их победа. Именно в тех невероятно трудных условиях. Так что же дала им эта победа? Чему научила?
Григорий Тимофеевич вытирает с лица пот и спокойно возражает:
— Ну какая это победа? Мы могли взять больше, а получилось так, не смогли…
— Взяли бы больше, да вот снег раньше времени ухнул и дожди навалились. Сушить зерно не успевали, обмолачивать чисто не могли…
— Чувство победы все-таки было. Вот когда последнюю загонку убрали, самый последний бункер засыпали, тогда душа замирала. Когда до самой зари молотили, а потом тут же, на поле, засыпали у костра, не думая больше ни о чем на свете.
— И все-таки чему-то эта уборка вас научила? — не отстаю я.
— А как же? Мы научились умерять «хлебный зуд». Может, это и странно, но уборка научила нас не убирать, а сеять. Научила выбирать угол и время для атаки. Это оказалось не так-то просто. Представляете, весна катит вовсю, земля подоспела, погода отличная, как тут удержаться, чтобы не выехать в поле? Тут-то и начинается этот самый «хлебный зуд». И забываешь о том, что ранние посевы могут в самое неподходящее время попасть под сушь. Вот так и было этой весной. Соседи наши уже вовсю сеют, а некоторые бригады еще даже до 21 мая. А мы выждали еще чуть, а потом в стремительном темпе провели весь сев — 27 мая вся пшеница была уже посеяна. И когда в начале июня (а это обычно в здешних условиях) началась сушь, наши семена пережили ее спокойно. А там, где рано выскочили с севом, изрядно подгубило всходы.
