Пантелеймон Романов - Русь. Том II
— Ребята хорошие есть. Я вас сведу как-нибудь. Вам надо познакомиться. К нам в кружок новенькая ещё из Москвы приехала.
— Это хорошо, а то я в деревне всё был один и один, ведь слова настоящего не с кем было сказать.
— Это пожалуйста. Только н а с т о я щ и е-т о слова на улице поосторожней надо говорить: за нашим братом присматривают, — сказал Алексей Степанович и оглянулся, как бы с тем, чтобы посмотреть, не видно ли трамвая. — Двадцатого числа у нас соберётся небольшая компания, я тогда за вами зайду.
— Ну, вот и великолепно, спасибо, — ответил Митенька, прощаясь с Алексеем Степановичем на углу, а сам подумал:
«Что за возмутительная судьба, вечно кто-нибудь явится и заставит всё делать по-своему».
Но возмущаться можно было сколько угодно, а обещание-то всё-таки он дал. И не только обещание, а даже ещё поблагодарил.
Когда началась служба — первая в жизни Митеньки, — он почувствовал наконец, что освободился от главной тяжести: ответственности за направление своей жизни. Он освободился наконец от своей свободы, самой трудной, как оказалось, вещи на свете.
Только в первые дни он испытывал некоторую неловкость. Он всё беспокоился за свою звёздочку на погонах. Даже спросил опять сослуживца, почему чиновник из канцелярии, у которого не было высшего образования, носит капитанскую полоску на погонах.
— А это он по своему служебному положению. Он помощник управляющего канцелярией, и ему неудобно ходить с чином меньше капитанского, — ответил сослуживец.
Тогда Митенька совершено успокоился, решив, что он будет носить свою звёздочку тоже по положению. И хотя точно не знал, какое он занимает положение, всё-таки подумал, что во всяком случае оно вполне дает ему право на эту одну звёздочку.
Его беспокоило и другое обстоятельство: народу набралось в учреждении много, а дело ещё, собственно, не начиналось в том отделе, куда его определил Лазарев.
В той комнате, где сидел Митенька, кроме него было ещё двое: молодой человек в однобортном пиджачке, озабоченный своим пробором, который он рассматривал и поправлял, пользуясь для этого отражением в стеклянной двери, и барышня, блондинка с необыкновенно пышной причёской из соломенно-жёлтых волос, устроенных навесом надо лбом и, очевидно, выкрашенных перекисью водорода.
Служащих, таким образом, было трое, а столов в комнате всего два. Выходило, что один служащий был как бы лишним.
Митенька сначала выбрал себе стол у окна, потом передумал и занял ближайший к двери. Он сел и начал устраиваться: приколол лист промокашки кнопками к столу, установил письменный прибор и положил в ящик захваченную с собой книгу, что сейчас же придало столу какой-то обжитой вид.
Прибежавшая вслед за ним барышня с пышной прической вскрикнула:
— Ах, уже столы привезли!
И сейчас же захватила второй стол. Потом подбежала к двери кабинета начальника и посмотрела в замочную щелку.
Молодой человек с пробором, пришедший последним, увидел столы, тоже сделал было руками радостный жест, но тут же сообразил, что для него стола не осталось. Он с расстроенным видом поздоровался с Митенькой, потом торопливо вышел в коридор, но сейчас же вернулся. Прядь волос на его проборе от волнения поднялась и стояла вроде петушиного гребня, чего он не замечал, встревоженный отсутствием определённого места.
Тогда он подсел к барышне, разложил перед ней какую-то служебную бумагу и стал что-то объяснять своей соседке, так что со стороны, собственно, трудно было понять, чей это стол — его или барышни, и кто тут лишний — он или она.
Барышня гостеприимно подвинулась, потому что работы у неё не было никакой и сидеть за пустым столом без всякого дела было неудобно. Теперь же она имела вид человека, поглощённого срочным делом. И, очевидно, чтобы продлить такое положение, она несколько раз просила своего соседа повторить объяснение и выслушивала его с таким приподнятым видом, как будто это было для неё необычайно интересно.
Митенька Воейков ясно понял выгодность своей позиции у двери, когда принесли почту и телеграммы: почтальон обратился к нему, как к ближайшему. Митенька распечатал и прочёл телеграммы, а барышня и молодой человек, притихнув, молча смотрели на него.
Митенька спросил у барышни, куда девать эти телеграммы. Она сейчас же схватила их, прочла, потом, подбежав к двери начальника, посмотрела в щелку и юркнула в кабинет. Через минуту она вышла обратно, счастливая и оживлённая, и сказала, что начальник отдела велел завести книгу для регистрации. Она тут же схватила из шкафа толстую, ещё не начатую книгу и записала телеграммы.
На Митеньку точно нашло вдохновение: когда принесли ещё бумаги, он не спеша их распечатал, прочёл, потом на углах обеих написал: «в общую канцелярию», «начальнику отдела» и отдал их служителю, указав ему на барышню.
Таким образом, вышло, что он в этой комнате стал чем-то вроде управляющего канцелярией, а барышня в результате этого превратилась в простого регистратора.
У Митеньки вдруг появились спокойствие и уверенность, точно его служебное положение вполне определилось, хотя он всё ещё не знал, в чём заключается его работа. И невозможно было ни у кого спросить, потому что вышло бы нелепо, если бы он обратился к кому-нибудь с вопросом: «Скажите, пожалуйста, чем я, собственно, занимаюсь?…»
XXXII
Через несколько дней в общежитие к Митеньке зашёл Валентин. Он был уже в офицерской форме.
Митенька осматривал его новую одежду и никак не мог привыкнуть к ней. Большая фигура Валентина стала более подобранной, подтянутой, может быть, благодаря высоким сапогам и ремню. Он тоже как-то помолодел, надев военную форму.
— Ну, как ты себя чувствуешь в новом положении? — спросил Митенька.
— Чувствую, что у тебя очень душно в комнате. Вот что, сегодня прекрасный вечер. А ведь скоро начнётся туманная петербургская осень с мелким, холодным дождём над Невой и ранними сумерками… Поедем на острова, посидим на берегу залива, посмотрим на море и поговорим.
Они поехали. День был действительно на редкость тёплый и ясный. На островах виднелись экипажи и большие толпы гуляющих.
Валентин с Митенькой прошли на Стрелку, к самому заливу, неподвижная гладь которого сливалась на горизонте с небом.
— Давай уж в последний раз посидим вместе на этой планете, — сказал Валентин, садясь на зелёную скамейку, обращённую к морю.
— Почему в последний?
— Так, на всякий случай говорю. Насколько ты знаешь, я никогда не отказываюсь от того, что должно быть, — сказал Валентин, вглядываясь в блестящую под солнцем предвечернюю гладь моря.
— У меня опять такое же странное чувство, — сказал Митенька, — какое часто бывало летом: ведь знаю я тебя всего каких-нибудь три месяца, а у меня впечатление, что я всю жизнь жил с тобой. Но понять тебя до конца я всё-таки никогда не мог.
— Сроки — очень условная вещь, — проговорил задумчиво Валентин. — Человек мог бы знать многое, если бы не забывал этой простой истины. Иногда один человек в течение мгновения переживает и узнаёт больше, чем другой во весь свой век. А понять в другом можно только себя — не больше.
— Твои разговоры никогда не касаются реального, — продолжал Митенька прерванную мысль. — Они никогда не бывают деловыми разговорами.
— Вполне естественно, — возразил Валентин, — потому что нереальные вещи больше реальных двигают миром.
— Да, я это понимаю, — сказал Митенька, задумавшись. — Вот и мои отношения к тебе основаны на нереальных вещах, мы не связаны никакими выгодами, ни материальными соображениями. А между тем я знаю, что никогда тебя не забуду, даже…
— …Даже когда я перестану быть реальностью… — договорил, усмехнувшись, Валентин.
— Нет, я не то хотел сказать, — проговорил Митенька, покраснев, потому что он действительно подумал об этом, и продолжал: — Я вспоминаю, как мы с тобой летом ездили. Во всем этом было что-то такое, что запомнилось навсегда. Но в чём оно? В реальности? Нет… Тут и свежий запах росы утренних лугов, и однообразный шум мельничных колёс, и. твои странные выходки… Все эти факты давно кончились, исчезли, и в то же время что-то от них осталось, что не исчезнет до тех пор, пока мы живы.
— И даже дольше, — сказал Валентин.
Он, опершись на шашку, поставленную между колен, сидел неподвижно, курил трубку и смотрел на гладкую даль залива.
— А помнишь, — продолжал Митенька, — как мы с тобой лежали ночью на сене, смотрели на звёзды и говорили, а потом были в монастыре на кладбище? За три месяца этого лета я пережил больше, чем за всю жизнь. А в сущности, что было? Ничего реального не было. Даже твой Петрушка с своим воловьим затылком мне сейчас чем-то мил.
— Петруша хорош был, — отозвался Валентин.
— Меня удивляло, с какой добродушной терпимостью ты относился к этому полуживотному. Что было общего между ним и тобой, какое расстояние отделяло его от тебя!
