Пантелеймон Романов - Русь. Том II
— Быть этого не может! — воскликнула Нина, подняв пальчики к вискам. — Впрочем, может, — сейчас же прибавила она, начав фразу с выражения мистического ужаса, а окончив её самым спокойным и даже равнодушным тоном.
— Анна, конечно, в святой простоте ничего не заметила, но меня в этих вещах не проведёшь.
С презрением относясь ко всякой обывательщине с её низменными пересудами, Лиза беспощадно клеймила людей, живших этими интересами, и потому, как никто, была осведомлена о всей подноготной своих близких и даже далёких знакомых.
— Однако надо кое-что приготовить. Сейчас начнёт собираться народ, — сказала Лиза, вынув из-за пояса часики, и, посмотрев на них, прибавила: — Павел Ильич, кажется, вышел из кабинета.
XXX
У профессора Павла Ильича Бахметьева была величественная наружность: седеющие волосы, зачёсанные назад, ниспадали до плеч, жесты были величественные и мягкие, улыбка приветливая и ласковая.
Его главной верой тоже была вера в народ. При одном этом слове у него проявлялось благоговейное выражение.
Главным его заветом была борьба за светлое будущее народа. Но, конечно, борьба не насилием и не террором, а культурно-правовым путём, убеждением.
Здесь он сходился с профессором Андреем Аполлоновичем. Всякое насилие было противно его природе, всякая борьба вызывала в нём скорбные размышления. Поэтому он не любил слова к л а с с, а всегда употреблял слово н а р о д. Так как слово к л а с с подразумевало борьбу, террор и вражду одних против других. Но… «перед кровью мучеников и героев за народную свободу преклоним голову».
Народу собралось довольно много. Приехал промышленник Стожаров, муж знаменитой Марианны, которого Валентин видел на вокзале. Его солидная фигура была затянута в смокинг, блестела и топорщилась крахмальная манишка. Появился известный писатель, возглавлявший мистически-христианское течение в литературе. По залу ходил несколько обособленно державшийся худощавый господин в визитке и пенсне, племянник хозяина дома, журналист, сотрудник социал-демократической газеты. Он по своей партийности был здесь необычным гостем, и его присутствие как бы подтверждало тот порыв к единению, какой охватил общество.
Был даже правый член думы, благообразный старичок с широкой седой бородой и седыми волосами, державший голову несколько набок, как будто он прислушивался к чему-то.
Лиза, встречая гостей, не давала мужчинам целовать руки, а как передовая женщина и демократка ограничивалась рукопожатием.
Хозяин сиял особенным радушием. Он встречал каждого гостя в передней, вводил его в гостиную и с улыбкой, проводя рукой по волосам, смотрел, как пришедший здоровается с присутствующими.
Причиной хорошего настроения Павла Ильича было то, что впервые в его гостиной сошлись враждовавшие до того общественные группы. Для него самым счастливым событием было это всеобщее примирение.
Вначале разговор шёл о последних событиях — о разгроме Бельгии и тревожном положении Франции в связи с наступлением германских армий на Париж.
Развернули на рояле экстренный выпуск вечерних газет и читали вслух о тяжёлой артиллерии, которую германцы подвезли к Льежу.
Потом кто-то коснулся вопроса о том, какую позицию в войне должны занять различные партии.
Но тут Лиза, всегда оберегавшая высокие вопросы от недостойного к ним отношения, предложила гостям пройти в кабинет хозяина с тёмными книжными шкафами по стенам.
К письменному столу был приставлен в виде буквы «Т» ещё стол, покрытый зелёным сукном с кистями по углам. Обычно он служил для всяких научных совещаний. Но Лиза приспособила его и под заседания кружка.
— Занимайте места, господа, — обратилась она к гостям и сама села рядом с Павлом Ильичом.
Лиза была чем-то вроде секретаря на таких собраниях и тщательно записывала речи говоривших, а в особенности речи мужа, так как была слишком озабочена его славой, чтобы позволить бесследно исчезнуть хотя бы одной его фразе.
Павел Ильич, севши в кресло, — с такой же круглой и плоской подушечкой на сиденье, как у Лизы в её кабинете, — провёл рукой по своим длинным профессорским волосам и оглянул сидевших за столом с мягкой улыбкой, выражающей расположение и доброжелательность ко всему и ко всем.
Он хотел было в нескольких словах определить позицию, какую, по его мнению, должна занять либеральная интеллигенция в развивающихся событиях, но в это время пришёл запоздавший Андрей Аполлонович в очках и замахал испуганно руками на подвигавших ему свободное кресло.
— Я должен прежде всего выразить радость, — сказал Павел Ильич, с гостеприимной улыбкой ждавший, когда усядется новый гость, — радость по поводу того, что вижу за этим столом людей таких различных направлений и убеждений, как Николай Александрович (он с лёгким поклоном указал на худощавого племянника-журналиста) и Иван Захарович (он с таким же поклоном указал на старичка, правого члена думы). Мы должны в полной мере оценить поступок власти, призвавшей нас к единению с ней и к совместной работе. Мы должны помочь ей сокрушить врага, чтобы в мире воссияло торжество правды и гуманности, а не бронированного кулака. И мы победим, потому что в нас горит не звериная ненависть к врагу, а гнев от попрания правды силой. Вот моя точка зрения.
Павел Ильич отодвинул от себя бумаги и отклонился на спинку стула, как бы предоставляя другим возможность высказаться.
Сидевший сбоку от него Родион Игнатьевич Стожаров в топорщившейся крахмальной груди положил на стол свои красные мясистые руки с надвинувшимися на кисти манжетами и, тонко улыбаясь, проговорил:
— В словах нашего уважаемого хозяина прозвучало слишком много идеалистических, христианских ноток. Я думаю, в делах политики нужно несколько трезвее и суше учитывать положение. Власть никогда ничего не делает от доброго сердца, а всегда из соображения, что в данных условиях иначе поступить невыгодно или просто невозможно. Сейчас у нас с властью одна цель — сокрушить германский империализм и освободить себя от кабалы германского капитала. И пока власть будет проявлять свою лояльность, мы будем ей помогать. И мы это уже делаем. Тридцать первого июля возникли мощные общественные организации, общественность после многих лет сна пробудилась к деятельности. Нам предстоит колоссальная работа, — сказал он, потрясая над головой указательным пальцем, отчего гремели его крахмальные манжеты. — Мы научимся работать, но мы должны потребовать и определённых прав себе, чтобы иметь возможность выполнить свои обязанности.
Он кончил, погладил около себя сукно на столе и откинулся на спинку кресла, поправляя наехавшие на кисть руки манжеты.
Лиза с карандашом в руке, повернув голову в сторону оратора, слушала его со всей силой внимания, потом как бы нечаянно повернула голову в сторону окна. Там стоял писатель в сюртуке, с длинными волосами, и пониженным голосом разговаривал с двумя дамами.
Он был главою того течения, которое господствовало перед войной. Это было модное в то время философское течение, стремившееся примирить мистику с наукой.
Лиза, как трезвая демократка и общественница, всегда была противницей этого учения. И теперь, когда явно восторжествовали общественные тенденции без всякой мистики, писатель, как покинутый пророк, стоял с жалкими остатками своей паствы, потеряв всякое внимание к себе.
Стожаров, вспомнив ещё что-то пропущенное, опять подвинулся в своем кресле к столу и сказал:
— Интеллигенция будет рада трезвому, практическому делу, она покончит с туманными отвлечённостями, бесплодными порывами и общественным индифферентизмом. Она переродится и возродится.
— Она уже переродилась, — тихо, как бы повторяя слова молитвы, сказала Лиза.
Писатель у окна с состраданием улыбнулся, когда промышленник сказал, что интеллигенция покончит с туманными отвлечённостями, но стал серьёзен, когда тот упомянул о возрождении.
— Да, порыв к возрождению — такой силы, — сказал писатель, — что он даёт нам чувствовать мессианское значение русского народа в этой войне. Россия ищет установления права, основанного на высшей, сверхгосударственной правде, которую она познаёт в мистических прозрениях народа. Она возвещает евангелие новой, высшей свободы всем народам.
При слове в ы с ш е й Нина, занявшая место в стороне от стола, у библиотечного шкафа, быстро взглянула на мужа. Тот сидел в середине стола и смотрел на оратора с величайшим вниманием, изредка поправляя очки.
Писатель, продолжая свою речь, перешёл ближе к столу и стоял, взявшись рукой за спинку свободного кресла, причём простирал иногда перед собой пророчески свою тонкую белую руку.
Павел Ильич, положив обе руки на ручки кресла, с благостной улыбкой кивал головой на каждое слово говорившего, как бы отмечая этим своё внимание к знаменитому писателю, хотя и излагавшему несколько иную точку зрения.
