Мария Глушко - Год активного солнца
— Да.
— Пойдешь?
— Нет.
— Что так?
Кира Сергеевна сбоку посмотрела на него.
— Да уж так. И тебе не советую.
— Почему?
— Да уж потому.
— Заладила. Неудобно, мы ко всему — соседи, и я обещал…
— Напрасно.
Он курил, сбивая за перила пепел. Маленький исполкомовский дворик был весь, как ковром, усыпан слоем опавших листьев. На круглой клумбе дотлевали стебли черных, убитых заморозками цветов. Сквозь реденькие кроны тополей грустно проглядывали первые звездочки.
— Железная ты баба, Кира.
— Это плохо?
Он вздохнул, подул на сигарету.
— Женщина не должна быть железной…
— А какой? Шелковой? Как же шелковой женщине управляться с железными мужиками?
Он задумчиво смотрел на сигарету, наверно, и не слышал ее слов. Завершая свою мысль, добавил:
— В итоге, в жизни много железа получается.
Кира Сергеевна засмеялась:
— Закрой меня и дай потянуть.
Он встал боком к перилам, поднес к ее губам сигарету. Она глотнула порцию теплого дыма, чувствуя, как сладко немеет в голове.
— С тобой хорошо дружить и работать, а в жены я бы тебя не взял, — сказал он.
— Вот потому твоя жена не я, а шелковая Тамара и она повторяет за вас падежи…
Но ведь и я дома за всех «повторяю падежи».
25
В воскресенье с утра день выдался солнечный, теплый — словно и не ноябрь на носу, а вернулось позднее бабье лето, с ясным нежарким небом, с тихими паутинками в легком неподвижном воздухе, с сухим звоном листьев под ногами — так хорошо и грустно в эти последние погожие дни, как будто держишь за руки дорогого человека, с которым нет сил расстаться.
У обочин желтела старая трава, а под ней зеленели ползучие живые петельки новой, молодой, и Кира Сергеевна подумала, как хорошо сейчас в парке и что вот придет она, бросит на стол покупки, отправится с Ленкой в парк.
Дома сдвинула штору, и сразу в комнату полились густые потоки света, заиграли бликами на стене, на маске сатира, которой до сих пор боится Ленка, — маска сразу стала веселой, страшный оскал превратился в улыбку, узкие глаза закатились от смеха.
Ирина — в старой мужской рубашке и закатанных до колен джинсах — перетирала в столовой книги. Еще утром она объявила генеральную уборку и сразу после завтрака выпроводила мужчин.
Александр Степанович надвинул шляпу, кинул на плечо плащ и объявил, что пойдет «по белым кудрям дня» куда глаза глядят.
— Желающих составить компанию нет? — спросил он, ни на кого не глядя.
Кира Сергеевна подумала, что они могли бы пойти вместе и взять Ленку, но это приглашение, прозвучавшее как-то между прочим, обращено не к ней, а к кому — неизвестно, скорее всего ни к кому, и высказано из вежливости.
Ленку поначалу Ирина пыталась выпроводить с Юрием, но тот пробормотал о неотложном деле и ушел один.
— Теперь видишь, как он любит дочь? — сказала Ирина.
Кира Сергеевна промолчала. Поддерживать этот разговор ей не хотелось.
— Давай вдвоем, быстрее управимся, — предложила она.
— Ну, что ты! И так уродуешься с нами…
— Потому ты и решила отселяться в кооператив?
Ирина посмотрела на мать, вытянув тонкую детскую шею. В темной косынке до бровей и узких джинсах она была похожа на длинноногого подростка.
— Юрий и это доложил?
Она брала со стеллажа книги, каждую вытирала, ставила на место.
— Просто спросил, не могу ли помочь…
— Я запретила ему соваться к тебе с этим.
Она закатала рукава рубашки, выполоснула в тазу тряпку. И опять взялась за книги.
— Вы, конечно, вольны поступать по-своему, — осторожно начала Кира Сергеевна. — Если это и в самом деле сохранит вашу семью…
— Он так сказал? — перебила Ирина.
Кира Сергеевна слышала, как Ленка в своей комнате гремит железками.
— …Получается, что вас гонят… Я гоню… И мешаю сохранить семью.
Ирина швырнула в таз тряпку, опустила руки.
— Я тебя прошу, просто умоляю — не надо! Не хочу, мне надоело без конца выяснять отношения… С Юрием, с тобой… — Она сжала руками голову, простонала: — Оставьте меня в покое, это невыносимо, лучше умереть, чем так вот…
Кира Сергеевна растерянно смотрела на дочь — ее испугала вспышка усталой ненависти. Неужели я мешаю ей жить? Хотелось подойти, обнять, сказать доброе, главное: я люблю тебя, на все согласна, живи где хочешь и как хочешь, только никогда не смотри на меня такими глазами, не говори таких страшных слов!
«Лучше умереть, чем так вот…»
— Мы погуляем с Ленкой, — тихо сказала она.
Ирина не ответила. Стояла с опущенной головой, и Кира Сергеевна видела, какое у нее странное, вытянутое лицо со смятым вздрагивающим подбородком.
Они ушли, и по дороге в парк Кира Сергеевна все время видела чужое лицо дочери — усталое и старое. Но я же не сказала ничего обидного. Хоть бы понять, что с ней такое. Ничего не знаю. Как будто всю жизнь мы прожили врозь. Как будто нас разделяли тысячи километров.
Живи, как хочешь, мое бедное замученное дитя…
Они остановились на перекрестке, пропуская вереницу машин в лентах. Кира Сергеевна чувствовала, как нетерпеливо дернулись в ее ладони тонкие Ленкины пальцы.
— Кира, это что?
— Свадьба.
— А какая это свадьба? Из чего? Из машин?
— Да. И из счастья.
— А счастье из чего?
Если б я знала, подумала Кира Сергеевна. Да и кто знает, из чего счастье…
— Твое — из такого вот солнышка… И чтоб мама с папой рядом…
— А твое? — спросила Ленка.
— Мое — из работы. И чтоб ты была.
— А всехное счастье — из чего?
— Из мира. Чтоб не было войны.
Они вошли в прозрачный парк, Ленка побежала по тополиной аллее, взбивая ногами ворох неслежавшихся листьев. Они взлетали, как стайка медленных, ленивых птиц и, тихо покачиваясь, возвращались на землю. Поредевшие кроны пропускали тонкие нити света, в воздухе плыл сладкий запах костра.
Кира Сергеевна все время думала об Ирине, как больно сжалась она вся, словно ее ударили: «Я прошу, умоляю — не надо!» Я не знаю, как с ней говорить. И надо ли говорить. Скорее бы она становилась старше, может быть, тогда мы лучше поймем друг друга.
В тени пестрели детские коляски — голубые, малиновые, в коричневую клетку. Молодые матери на скамейках читали, вязали, тихо разговаривали. Под большим вязом одиноко сидела старушка в очках, читала газету, энергично вертела сухонькой ногой — говорят, помогает от суставных болей.
Ленка выпросила у Киры Сергеевны деньги, убежала на карусель.
Мимо прошли две женщины, оглянулись и поздоровались. Хорошо хоть не заговорили. Ее часто узнавали незнакомые ей люди, это угнетало. Словно везде и всегда следят за тобой чьи-то глаза, и никогда не бываешь одна. Она позавидовала той одинокой старушке — вот погуляет, напьется дома чаю, и никаких у нее проблем!
Кира Сергеевна была связана со многими людьми и уставала от этого.
Дома тоже никогда не была одна. Иногда закрывалась в своей комнате, пытаясь обмануть себя иллюзией одиночества, но всегда кто-нибудь входил, о чем-то спрашивал, и она ощущала кожей присутствие человека, испытывала почти физическую боль.
Когда-то Кира Сергеевна спросила у матери: «Почему после отца ты не вышла замуж?» Ожидала, что мать ответит: «Любила только отца» или «Не хотела давать тебе отчима». А мать сказала: «Боялась, что ты будешь одинокой». Неужели так страшно быть одинокой? Пенсионерки выходят замуж, одинокие женщины усыновляют детей или рожают их — как та, Зоя Капустина, кажется? Все боятся жить наедине с собой. Почему?
Я никогда не была одинокой, и мне этого не понять.
Кира Сергеевна смотрела, как под яркой парусиновой крышей медленно вертится карусель. Ленка перекаталась на всех лошадках и осликах, направилась к качелям, вернулась с обиженным лицом.
— Там без взрослых не пускают.
Обняла Киру Сергеевну, потерлась щекой о ее щеку. Лизунья.
— Кирочка, золотенькая, покатай!
Лизунья и подлиза.
Кира Сергеевна обняла ее худенькое тельце с податливыми тонкими ребрышками — у нее перехватило горло. Вдруг показалось, что это ее дитя, рожденное ею.
Пошли к качелям, влезли в узкую лодочку. Ленка кричала:
— Сильней, Кира! Аж до самого неба!
Кира Сергеевна смотрела, как легкие Ленкины волосы то закрывают лицо, то отлетают назад, как приседает она от страха и восторга, выпятив острые колени. Наверно, слишком рано ушла я из времени материнства. Вынуждена была уйти. Недокачала, недолюбила. И оно, то время, возвращается иногда, тревожит меня…
Потом они шли назад через прозрачный, пронизанный солнцем парк.
Тучи галок срывались с тополей, густо кружили, заполняя воздух криками. Серебряно сверкнул самолет и ушел вверх, прошив небо белой ниткой. Таяли легкие облака с тонкими размытыми краями.
