Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

А Астафьев уже не в силах был усидеть на месте.

— Погоди-ка, Иван Петрович, — проговорил он, обращаясь к шоферу, и, когда машина остановилась, вышел из нее, оставив дверцу открытой.

Небольшого роста, в синей рубашке, тронутой жарким солнцем, без кепки, с растрепанными, тоже выцветшими волосами, он по колени утопал в густых озимях и, задрав голову, к чему-то прислушивался.

Аким Морев всмотрелся в небо. Там трепетала пичужка, совсем крошечная на фоне огромного лазоревого купола. Он тоже вышел из машины и только теперь услышал пение жаворонка. Тот пел в самозабвении, то опускаясь, то снова взвиваясь, трепеща над гнездышком, спрятанным где-то тут, в густых зеленях.

— Идиллия! Говорят, это мещанская идиллия — слушать жаворонка. А ведь здорово, шельмец, работает! И красиво: смотрите, какие хлеба, какая пахота, какое небо и на этой громадине — крошечка-жаворонок! Работает шельмец, — повторил Астафьев, вдыхая аромат полей. И тут же спохватился: — Простите, Аким Петрович, оторвал вас от дум.

— Чьи поля? — спросил Аким Морев, неотрывно глядя на жаворонка.

— Усова. То есть колхоза «Дружба», а председатель — Усов. Работал в аппарате райкома, а потом попросился в колхоз и за шесть лет видите как землю облагородил. А до него был Гаранин. Что мы ни предпринимали, а колхоз все равно трещал. Теперь видите, какие поля? И жаворонок душу веселит.

— Это что ж, колхоз вашего района?

— Да.

— Великолепно! — невольно вырвалось у Акима Морева.

— Как видите, земля та же, небо то же, Советская власть та же и колхозники те же — переселенцы из Орловщины, — а колхозы у нас живут и процветают! — приподнято и в то же время шутливо прокричал Астафьев и опять раскинул руки над полями.

— А Гаранина вы сплавили соседу?

— Надо было бы предать суду. Пожалели: «С пушкой в революцию пришел». Странно: в семнадцатом году Гаранин воевал вместе с Иннокентием Жуком. Тот теперь вон какой, а Гаранин — вон какой!

Аким Морев припомнил Ростовцева.

— Сам чистенький, словно выстиранный и отутюженный носовой платочек, а в колхозах безобразие, — с неприязнью проговорил он. — Статуй? Действительно, статуй. Поверил бумажке и разрешил Гаранину изуродовать учителя Чудина.

— А ну-ка, Иван Петрович, давай вправо, на гидроузел колхоза «Дружба»! — снова с той же приподнятой шутливостью крикнул Астафьев.

И только теперь, когда машина тронулась, Акиму Мореву пришла мысль: почему это на полях колхоза «Дружба» нет и клочка незасеянной земли и нельзя ли такое рекомендовать колхозам и других районов?

Астафьев, не задумываясь, ответил:

— Нет.

— Почему? — подозрительно спросил секретарь обкома.

— Мы землю кормили всякими удобрениями лет пятнадцать. Она у нас, по крестьянскому выражению, стала жирной, потому мы теперь и клочка ее не оставляем холостой. В других же районах пока главное — черные пары, уничтожающие сорняки, вывозка на поля навоза, торфа, химикатов, подборка доброкачественных семян и так далее. И только после этого — ни одного пустующего клочка земли… И это колхозники сделают сами, если… если мы их в самом главном не будем оскорблять, — непонятным для Акима Морева закончил Астафьев.

Вскоре машина остановилась на берегу водоема, рядом с небольшой гидростанцией. За плотинкой, подпирающей речушку Иволгу, разлилось искусственное озеро.

Ниже плотины огромная равнина, прорезанная оросительной сетью. Там копошатся колхозницы, подкармливая ранние сорта капусты, помидоров и высаживая поздние. А вокруг все бугры заняты виноградниками.

— От огурцов они отказались: говорят, зачем воду возить в Приволжск? А помидоры, капуста, виноград дают большой доход, — пояснил Астафьев и, как художник, осматривающий выставку картин, перевел взгляд на помещение гидростанции. — Отсюда и берет колхоз великие силы, — не оставляя шутливо-любовного тона, рассияв, продолжал он. — Электричество обслуживает бытовые нужды: освещает улицы, хаты, советские, партийные учреждения. Электричество гонит воду в коровники, свинарники, птичники, сортирует зерно, режет солому, травы на силос, подогревает теплицы, доит коров, в зимнее время подает корм скоту. А! — воскликнул он. — Усов и дикую корову приучил к дойке! Ну ту, что называется красная астраханская. Хотя какая уж там астраханская! Эту породу, Аким Петрович, когда-то монголы как вьючное животное пригнали в Нижнее Поволжье из Индии.

По правую сторону водоема лежат огненно-красные коровы. На черноте выбитого тока они прямо-таки пылают. А чуть в стороне, как бы на страже, стоит могучий, в черно-белых пятнах бык. Он временами встряхивает головой на короткой с загривком шее, и кольцо, продетое в его ноздрю, поблескивает, как серьга в ухе древнего эфиопа. Коротковатым львиным хвостом он бьет себя по бокам, отгоняя овода, но временами замирает, и тогда кажется, бык создан из лучшего фарфора, раскрашенного черными пятнами.

— Производитель-то другой породы, — машинально заметил Аким Морев.

— Да, конечно, — подхватил Астафьев. — Его малышом Усов выпросил у Натальи Михайловны Ковровой. Не знаете ее? Заведующая животноводческой фермой в совхозе имени Чапаева. Ну, почти на Черных землях совхоз.

«Значит, и там надо побывать», — решил про себя Аким Морев.

Астафьев продолжал:

— Усов обязательно через два-три года сведет на нет эту так называемую астраханскую породу коров. Да вон, видите, идет молодежь.

Из мелкого ивняка, растущего на песках, вышли белые, разрисованные черными пятнами телята. Сначала они шли вяло, как бы не желая расставаться с тенью кустарника, но, завидя водоем и стадо коров, заспешили.

— Отцовскую рубашку перехватили. Смотрите, мамаши у них красные, а они в отца: черно-белые, — гордясь, подчеркнул Астафьев.

В этот миг бык издал протяжный, переходящий в фистулу крик и направился в степь. За ним поднялось и все стадо.

Аким Морев долгим, внимательно-любопытным взглядом проводил стадо и только тут заметил, что в стороне от стойла заложена какая-то кирпичная постройка, а рядом с ней — небольшая хатенка, стены которой выведены из самана.

— Дворец доярок, — шутливо пояснил Астафьев. — Рядом строится настоящее жилье. Не хотите, Аким Петрович, заглянуть? — предложил он, в то же время беспокоясь, как бы не застать доярок спящими, поэтому, подходя к хатенке, начал усиленно покашливать.

Но из хатенки никто не вышел, даже не подал голоса.

— Видно, полдничают или ушли на деревню… — говорил Астафьев, приближаясь к открытой двери.

Но, войдя в хатенку, они увидели: по углам сидят доярки и что-то пересчитывают. Они так углубились в это дело, что даже не услышали Астафьева. И только когда он громко произнес почти над ухом доярки: «Колдуешь?» — та встрепенулась, и в руках у нее мелькнула пачка денег.

Астафьев осекся и даже покраснел.

А доярка просто сказала:

— Деньжата считаем, Иван Яковлевич: аванс получили…

Аким Морев спросил:

— И сколько же?

— Шестьсот сорок два рубля, — ответила доярка.

— А Нюра, вон, — она показала на соседку, которая тоже повернулась лицом к вошедшим, — семьсот шестьдесят получила. — И тут же лицо доярки передернулось, и она громко заговорила: — Да ведь у меня в группе две коровы яловые! Животноводу нашему надобно шею наломать: указ «колхозного Пленума» нарушил, его за это надо жгутом по голым пяткам бить!

«Значит, здесь уже проводится в жизнь постановление Пленума ЦК: выдают аванс… Но не многовато ли они получают? Если шестьсот сорок рублей равняются двадцати пяти процентам, то, стало быть, доярка в среднем получит в месяц больше двух тысяч рублей?..» Аким Морев хотел спросить об этом Астафьева, но вдруг доярки, глянув в дверь, оживились, наперебой заговорили:

— Вася едет!

— Вася!

— Сейчас отчитается.

Из кустарника на тропе появился человек на велосипеде, усиленно работающий педалями. Вот он уже около хатенки. Ловко спрыгнул с велосипеда, прислонил его к стенке и, увидав высыпавших на волю доярок, заулыбался, что-то знаками показывая им. Он еще молод, лет тридцати, и с лица разумный, красивый.

— Кто это? — тихо спросил Аким Морев.

— Пастух. Глухонемой.

— О чем это он им рассказывает?

— Сейчас спрошу. — И Астафьев обратился к дояркам.

Одна из них, кургузенькая и шустрая, которой Вася только что особенно оживленно рассказывал о чем-то на пальцах, сообщила:

— Вася сегодня выходной, а в выходные он всегда объезжает пастухов соседних колхозов, узнает, у кого какие достижения по удою, и докладывает нам. Вася, — тоже на пальцах обратилась она к пастуху, — а у Филатыча как? Перебил он нас?

Вася замотал головой.

— Не перебил, значит? Тогда, стало быть, поедем с тобой в Москву, на выставку…