Абдурахман Абсалямов - Вечный человек
Назимову очень полюбился всегда веселый, озорной Мишутка — сын партизана. Ребяческая жизнерадостность помогала ему сравнительно легко переносить все невзгоды лагерной жизни. Убедившись, что Мишутка уже довольно опытный разведчик, Назимов начал давать ему различные задания. Мишутка смело спускался в колодцы, лазил по трубам, разузнавал необходимые сведения о проволочных заграждениях и сторожевых вышках — обо всем толково докладывал Назимову.
Назимов не умел, как Задонов, ласкать и жалеть детей. Он предлагал им дружбу, как равным. Ребята хорошо понимали и ценили это. Мишутке очень нравилось, что бесстрашный флюгпункт держится с ним на равной ноге.
— Смотри, парень, не зевай, иначе нам с тобой капут, — частенько предупреждал Назимов мальчика.
У Мишутки глаза разгорались, как уголь на ветру.
— Я их, дяденька, за километр вижу! А если не вижу, то, как лиса, по запаху чую! — уверял парнишка.
И действительно, когда бы эсэсовцы ни появлялись, Мишутка вовремя предупреждал об опасности, и Назимов успевал прятаться в уборной или в подвале и не выходил оттуда до конца проверки.
Вначале Назимов опасался, как бы кто-нибудь из работающих в мастерской не выдал его. Но со временем убедился, что никто из сапожников не пойдет на предательство. И он приободрился.
Это не ускользнуло от наблюдательных глаз Задонова.
— Чего ты повеселел, словно мальчишка, поймавший птичку? — однажды вечером заметил он Назимову.
— А потому, — шутливо ответил Баки, — что нельзя сидеть сложа руки, как ты.
Задонов укоризненно посмотрел на него, словно желая сказать: «Сам-то ты, отважный флюгпункт, частенько отсиживаешься в уборной или в подвале».
Задонова нельзя было обвинить ни в излишней любопытстве, ни в нетерпеливости. Он умел молча ждать приказаний. Однако нечеловеческие условия жизни в Бухенвальде — ежедневные издевательства, побои, расстрелы — подтачивали нервы и у этого жизнелюбивого человека. С каждым днем он все яснее давал понять своему другу, что тяготится вынужденной пассивностью.
Слушая его нарекания, горячий Назимов с трудом сдерживался, прятал обиду и отмалчивался.
Но сегодня у него иссякло терпение. В нагрудном кармане у Баки бережно хранилась заветная припрятанная сигарета, — это уже на самый тяжелый случай. Он достал ее, закурил. Что тут можно придумать, если никто не приходит к нему, ничего не приказывает. Чем он виноват? Ведь при полной бездеятельности и самый близкий друг может отвернуться от него. Но другого выхода нет, надо терпеливо ждать.
Однажды, в конце смены, когда Назимов особенно мучился сознанием своего бессилия, к нему подошел Бруно, тихо сказал:
— Пойдемте со мной.
Назимов, не спрашивая, куда и зачем идти, молча последовал за ним. Они спустились в темный подвал и, бредя ощупью, очутились в каком-то помещении без окон. Бруно засветил коптилку. Всюду лежат груды старой, изношенной обуви, разного тряпья. Воздух в подвале затхлый, тяжелый.
— Присаживайтесь, — указал Бруно на кучу старых ботинок, сам опускаясь на другую кучу, поменьше. По стене метнулась его сгорбленная тень.
— Как ваши дела? Как настроение? — спрашивал он, мешая русские слова с польскими; все же понять его было можно.
— Не могу похвастаться, — признался Назимов, в голосе у него слышалась боль.
— В нашем деле зря торопиться не следует, — напомнил Бруно. — Как у вас говорят?.. Терпи казак — атаманом будешь.
За дверью послышался какой-то шорох. Назимов вздрогнул, но Бруно даже не шевельнулся. Он спокойно ждал, когда откроется дверь.
Вошел не знакомый Назимову человек в полосатом одеянии заключенного. Поздоровавшись кивком головы, присел на корточки рядом с Бруно. Винкель на куртке незнакомца свидетельствовал, что он — немец, политический.
Не успел вошедший перекинуться с Бруно несколькими словами, снова открылась дверь. В течение десяти — пятнадцати минут собралось шесть человек, не считая Бруно и Назимова: пятеро немцев и один чех. Ни с кем из них Баки не был знаком, не знал, где они работают, в каком бараке живут.
Позднее, участвуя в тайных сборищах, Назимов уже никогда не испытывал такого волнения, как в этот первый раз. Все в нем дрожало. Несколько месяцев Баки мучился одиночеством, неизвестностью, а теперь он ощущал крепкие рукопожатия друзей, чувствовал себя среди них полноправным членом коллектива, настоящим человеком. Вот он собственными глазами видит подпольную организацию, убежденных антифашистов, готовых с опасностью для жизни бороться за освобождение людей от гитлеровского мрака и ужаса, — это ли не безграничное счастье!
— Начнем, — тихо проговорил Бруно, обведя всех взглядом. — Сегодня среди нас находится новый товарищ. Он — советский человек, его зовут Борисом… — На этом Бруно и закончил представление Назимова собравшимся. Знакомство состоялось. Добавить больше нечего, вопросов не последовало.
— Товарищи, — продолжал Бруно, — сегодня я должен ознакомить вас с итогами летнего наступления Советской Армии…
Назимов готов был услышать самое невероятное, но только не это. Информация о боевых действиях родной Советской Армии! Эти люди знают о ней, верят в ее освободительную миссию! Радость мгновенно и остро коснулась измученного сердца Баки. Еще не совсем веря в то, что услышал, он уставился расширенными глазами на Бруно, боясь перевести дыхание.
Бруно рассказал, что, согласно сводкам Совинформбюро, в истекшие летне-осенние месяцы Советская Армия ставила перед собой задачу отбросить врага за линию Смоленска, реки Сож, среднего и нижнего течения Днепра, а также — ликвидировать Кубанский плацдарм нацистов. Эта задача выполнена полностью! После победы на Волге советские войска крепко держат инициативу в своих руках.
— Нынешним летом, — говорил Бруно, — Гитлер начал было крупнейшее наступление на Орловско-Курском и Белгородско-Курском направлениях. Советская Армия успешно отбила этот удар, сама перешла в контрнаступление и освободила города Орел и Белгород. Еще двадцать третьего августа советские войска штурмом овладели городом Харьковом. Вслед за этим ринулись в наступление и части Советской Армии, занимавшие позиции по Северному Донцу и реке Миус. В течение шести дней был освобожден весь Донбасс. Отступающие гитлеровцы пытались задержаться на Десне, но и отсюда их выбили: Десна форсирована советскими войсками. Я не помню названий всех освобожденных городов, — признался Бруно, — их очень много. Среди них назову Киев.
Со слов Йозефа Назимов и раньше знал об освобождении Киева. Услышав подтверждение этой вести, он обрадовался еще больше.
— Уже освобождено немало городов и сел западнее Киева, — продолжал Бруно. — Несколько позже я прочитаю вам вчерашнюю сводку Совинформбюро…
Эти слова еще больше поразили Назимова. Как, в Бухенвальде, в этом отрезанном от всего мира аду, уже получена сводка Совинформбюро за вчерашний день?!
Неожиданно Бруно обратился к Назимову:
— Борис, сколько километров от истоков реки Сож до Черного моря?
Назимов прикинул в уме и сказал:
— Больше тысячи.
— Тысячу двести, — уточнил Бруно. — Вот на этом участке, протяжением в тысячу двести километров, гитлеровцы отброшены за Днепр. Левобережная Украина полностью освобождена от врага. Советские войска разгромили сто сорок четыре нацистских дивизии. В общей сложности за эти месяцы Гитлер потерял убитыми, ранеными и пленными свыше двух миллионов семисот тысяч человек. Таковы последние новости, товарищи, — говорил Бруно своим тихим, скрипучим голосом. Но для Назимова этот невыразительный голос звучал, точно песня. — В ночь на тринадцатое ноября, — добавил Бруно, — войска Первого Украинского фронта овладели городом Житомир. В районе Фастова идут ожесточенные бои…
Каждое слово информации окрыляло Назимова. Он уже забыл, что находится в затхлом подвале, заваленном рухлядью, что за стенами подвала — страшный Бухенвальд. Казалось, над головой ярко светит солнце, а вокруг простирается огромная степь. Мчись в любую сторону, и нигде нет тебе преграды.
— Теперь даже самые безнадежные скептики понимают, что дни Гитлера сочтены, — слышался все тот же скрипучий голос. — Заслуги Советской Армии в разгроме гитлеризма неизмеримо велики. Советская Армия несет всем народам, в том числе и немецкому народу, свободу, избавление от ужасов войны.
После этих слов Бруно все собравшиеся, словно уговорившись, начали крепко жать Назимову руки, как представителю героической армии-освободительницы. Он сидел смущенный и красный, а душа его ликовала.
На этот раз Бруно все время говорил по-немецки.
Присутствующий чех не все понял из его рассказа. С удивительным спокойствием и терпением Бруно, уже по-чешски, полностью повторил ему информацию.
