Василий Ардаматский - Суд

— Ну нахал Семен, ну нахал… — а отсмеявшись, спросил: — А если бы они вашего встречного иска не испугались?

— Думаю, было бы плохо…

— Сверчевский в этом участвовал?

— Ну как же, он же и у нас в исполкоме юристом работал.

— Это наверняка он придумал! — воскликнул Залесский. — Вот голова, надо сказать. Где он теперь?

— Вокруг него тоже затеплилось — раскрыли бабу из тюремной охраны, через которую он связывался с нами, он тут же уволился и куда-то уехал.

— Ничего — объявится, нам он еще будет очень нужен… — Залесский помолчал, глядя на Лукьянчика. — Ну что, будем теперь действовать вместе? Поработаем? — спросил он.

— Надо, — кивнул Лукьянчик.

— Ну что же, пока дозреет одно дельце, будете работать у нас в «Сельхозтехнике»… Где семья?

— Жена и дочь в Якутии у тещи.

— Оформитесь и сразу вызывайте семью, семейному всегда веры больше и квартиру скорей дадут.

— А где… что я буду делать? — спросил Лукьянчик.

Залесский сверкнул на него взглядом из-под сдвинутых бровей, не ответил и заговорил о другом:

— Я думаю — оставлять ли вам старую фамилию? Как вы думаете? — И, не ожидая ответа, продолжал: — Оставим старую. Не такой уж вы вождь мафии, чтобы вам делать пластическую операцию, не так ли? И не Райкин, которого все знают. Надо вообще не думать об этом и заполнить личный листок учета кадров — вот он. — Залесский достал из стола анкету и протянул Лукьянчику.

— Последнюю службу указывать?

— Нет. Что было до нее?

— Начальник строительного управления.

— Подходит. Продлите эту службу, напишите, что строил, главным образом, на селе и освобожден от работы за то, что просмотрел допущенные прорабом приписки, — сразу пойдете у нас за открытого и честного человека. И вообще, из истории в Южном комплекса не делать и смотреть вперед чистыми глазами.

Лукьянчик отдал заполненную анкету и направился в гостиницу.

Залесский в это время уже разговаривал по телефону с Москвой:

— Александр Платонович, явился тот герой из Южного… Сгодится… Правда, сейчас он не совсем в форме, и это меня малость тревожит, так как у него только и было беды, что над ухом из хлопушки выстрелили… Ну ничего, обвыкнется, посмелеет… Кстати, знаешь, что у Глинкина?.. — Залесский выслушал ответ, тяжело вздохнул: — Жалко его… Я его не хороню, а жалею… Хорошо, за мной дело не станет… В общем, не пора ли начинать, жду распоряжений. Пока.

…Номер в гостинице достался Лукьянчику с окном во двор — темно и вдобавок холодно. Не зажигая света, не раздеваясь, он лег на постель. Последнюю ночь в Якутии он провел без сна на аэродроме, во время полета не мог сомкнуть глаз, ему отчего-то было страшно, а минувшую ночь маялся в общем жестком вагоне поезда. Сколько ни бился, не мог заснуть и здесь. Во дворе гостиницы кто-то звонко лязгал железом — будто ударит молотом по рельсу и ждет, пока звук, пометавшись во дворе, замрет, и тогда снова ударит.

А раз нет сна — думаешь. И он думал… Ему захотелось найти в своей жизни то место, где он сделал сбивший его с пути роковой шаг. Он как бы медленно шел по следам собственной жизни, иногда останавливался — не здесь ли? Придирчиво припоминал, как все было, и приходил к выводу, что тут он поступил правильно, и шел дальше. И только по поводу двух моментов своей жизни он остался не очень уверен, что его решение там, в далеком уже прошлом, было единственно правильным.

Первый момент — это вступление в партию. Может, все-таки не стоило? Пошла бы жизнь совсем иная, без оглядки на это звание и без того, что однажды требуют положить партбилет на стол и потом в течение часа обзывают тебя всякими грязными словами и надо молчать. У него прямо в ушах стоит жестяной голос секретаря горкома Лосева: «Вы пробравшийся в партию гнусный вор, вонючий взяточник!»

В самом деле, без этого красного билета жить было бы полегче, рассказывают, только когда-то, в двадцатые годы, партбилет определял всю судьбу человека. Но, с другой стороны… Что с другой стороны? — переспрашивает он себя. Что? Может, за всю жизнь один раз тот билет и пригодился, когда его в исполком выдвигали. До того он, несмотря ни на что, ходил в передовиках стройки, в этом билет не помогает, тут надо было вкалывать и еще надо было ловчить, а в этом билет снова мог стать помехой… Ну хорошо, партбилет вознес его на пост председателя райисполкома, а что это — медовый пост? Оклад как у директора универмага, а ответственности и неприятностей как у министра. В общем, выходило, что вроде бы вступать в партию было совсем не обязательно; во всяком случае, без этого жил бы он вольготней и спокойнее. Но ничего, теперь он будет жить уже без этого…

Второй сомнительный момент — женитьба. Пожалуй, жениться ему тогда было не нужно. Поточнее будет так: если бы с ее отцом не случилось беды, тогда и женитьба могла стать во всех отношениях полезной. И счастливой. Но тесть рухнул буквально в первую брачную ночь молодых, и конечно же, как потом вокруг ни старались делать вид, что он, Лукьянчик, тут ни при чем и, можно сказать, на чужих похоронах плакальщик, а все же с жизненными планами, которые тогда проклевывались, пришлось расстаться. Он лишился даже права покапризничать, получая распределение. Сказали — в Южный, он и глаз не поднял. А там уже все надо было решать, полагаясь только на себя и помня, что на руках у тебя дочка посаженного за решетку проректора. Словом, женитьба жизни ему не облегчила. А был, между прочим, другой вариант — дочка генерала; правда, она не такая красавица, как Таня, и была куда постарше и замужем успела побывать, но жил бы он у того генерала за спиной спокойно, как в крепости… Лукьянчик думает еще, что лучше всего было бы вообще не торопиться с женитьбой, пожить сперва в одиночку, положить крепкий фундамент судьбы, а потом уж и жену взять по самому строгому выбору.

Крах тестя нанес удар и по особой голубой мечте Лукьянчика — он хотел заиметь службу, связанную с поездками за границу. У него были знакомые с такой службой, и были они вовсе не боги, такие же, как он, люди. Их рассказы о том, как там все за рубежом на самом деле, он слушал затаив дыхание и со жгучей завистью представлял себе всякие дешевые универмаги, ломящиеся от изобилия товаров, или всякие там важные приемы, когда все в черных костюмах пьют коктейли с роскошными дамами…

Гонтарь и Сандалов осенью вернулись в Москву, все-таки решив попробовать добывать деньги из колхозов. Эти деньги казались им почти беспризорными, а значит, думали они, глаз за ними не строгий. Они еще не очень ясно представляли себе, как это у них получится, но почему-то были уверены, что ничего особенно трудного их не ждет.

Гонтарю однажды приснилось, что колхозные деньги лежат у председателя колхоза в незапертых ящиках письменного стола и тот даже не знает точно, сколько их у него там. И что председатель укладывал его на ночь спать на диване в том же кабинете… Гонтарь верил в сны.

У них уже был первый клиент-заказчик, председатель колхоза Степовой, с которым Сандалов познакомился в поезде. Они написали ему деловое письмо — мол, может быть разговор насчет запасных частей. Но нужно было, черт побери, знать, где для этих колхозов берутся запчасти, которые им так нужны. Это пока являлось для них темным лесом, и, как они в этом лесу сориентируются, знал один бог. Однако надо было действовать.

Гонтарь каждый день отправлялся на Выставку достижений народного хозяйства и искал там председателей колхозов и механизаторов. Выспрашивал у них, как им доставляется техника, от кого и где они ее получают.

В Москве стояла дождливая погода, и Гонтарь, если чувствовал в ком из своих новых знакомых хоть маленькую перспективу, звал их в ресторан, которые тут на каждом углу:

— Особенного ничего не предложу, но грамм по сто пятьдесят с огурчиком обеспечу.

Ему отвечали:

— Денег у нас хватит, а разве тут есть… с огурчиком? — Эти люди приехали на выставку по делу и об увеселительных ее аттракционах не знали.

За водочкой Гонтарь вел разговор осторожно, и всякий раз его поражало и даже трогало, как доверительно и тепло относятся эти деревенские люди к городскому человеку, который только заикнулся, будто он интересуется их делами, как охотно они делились с ним своими радостями и бедами…

В этот день он посетил павильон, где демонстрировались успехи льноводства, и познакомился там с молодым бригадиром льноводов из Белоруссии Клычковым, на груди у которого блестел новенький орден Ленина. Заговорили о том о сём, и вдруг Клычков спросил:

— А ты не знаешь, случаем, где автомобильное министерство?

— Знаю. А что?

— Письмо туда вручила мне односельчанка, родственнику своему, он там работает.

— Могу передать, это — рядом… — У Гонтаря заколотилось сердце — ну вот же, никогда труд даром не пропадает, открывается возможность зацепиться за так нужное им министерство. Они зашли в шашлычный павильон, захватив с собой бутылочку коньяку. После дождя на улице там было хорошо — тепло, пахло жареной бараниной и луком, в динамиках гремела музыка. Они чокнулись и выпили. Впрочем, выпил только Клычков, а Гонтарь ловким движением руки, перед тем как вскинуть стакан ко рту, выплеснул коньяк на пол.