Евгений Дубровин - Оранжевая электричка
Отбежав немного, он оглянулся. Возле Вали-Ильи уже столпились люди, слышались возбужденные голоса, светили фонари, один луч был очень мощный. Этот луч метнулся в его сторону, но не прошел и половины пути, запутался в нейлоновой сетке и упал на землю.
– Коньшин!
Петр Кириллович вздрогнул, споткнулся и чуть не упал.
– Коньшин, остановись…
Петр Кириллович остановился, невольно радуясь передышке. Он бежал из последних сил. Голос, который его звал, был женский. Он сразу узнал этот голос. Жена тоже участвовала в погоне.
Таня спешила к нему, увязая почти по пояс в снегу. Она была похожа на раненую моржиху, которая спешила к своему детенышу, укрыла его, оставила в безопасности, а теперь преследовала врага.
– Петр, ты что это вытворяешь?
Она произнесла это таким тоном, словно они все это время жили вместе, словно она его жена и он взял и отмочил глупую шутку.
– Сначала надо поздороваться, этому учат еще в садике, – сказал Петр Кириллович.
– Ну, здравствуй…
– Здравствуй…
Таня протянула варежку, к которой прилипла корка снега. Наверно, она часто падала, когда бежала.
– Варежку надо снимать, когда здороваешься, – опять назидательно сказал Петр и осторожно освободил ее руку. Так же осторожно и пожал кончики ее пальцев. Варежка упала в снег. Пальцы были очень горячие, почти огненные.
– Ты бегаешь… как волк, – сказала она.
– Это от питания. Я хорошо питаюсь. Кроме того, я делаю зарядку.
Таня дышала тяжело, всей грудью, как выброшенная на берег рыба. Видно, из-за своих тетрадок и стихов блаженного мужа она мало двигалась. Из ее круглого рта с горячими алыми губами вырывалось белое облачко и тут же падало вниз, иссеченное жесткими нитями пурги, словно медуза под ударами удочек мальчишек-разбойников.
– Как ты живешь? – спросила она.
– Как видишь. Я в хорошей форме. Обвел вокруг пальца целую роту добровольцев. Это ты подготовила засаду?
Таня не смутилась.
– Вообще-то я догадывалась, что это ты…
– Еще бы. У вас же с Маркиным огромный опыт по части свиданий через окно, – не удержался Коньшин от язвительного замечания.
Таня пропустила ехидство мимо ушей.
– Конечно, не на сто процентов, но все-таки я предполагала, что это можешь быть ты.
– Поэтому вооружила всех ружьями.
– А как же ты хотел? А вдруг это вор!
– Что у вас воровать? Стихи Миркина?
– К стихам не цепляйся. Миркин – великий поэт.
– Не сомневаюсь.
– Вот… Но когда ты украл ребенка… – Таня опять задышала тяжело, слоено мысленно побежала дальше по глубокому снегу. Глаза ее налились гневом. – Когда ты украл ребенка… Я уже знала точно… Это ты… Только ты способен на такое безумство… Если бы не Валя, я бы сама… дробью тебя по ногам!..
– Зачем же по ногам? Целила бы уж в грудь.
– Идиот… Тащить еще больного ребенка… Неужели ты не мог догадаться, что тебя сразу поймают? При современной технике… Мы же сразу сообщили и в район, и в область… Везде патрули… Все дороги перекрыты… Ты всегда был чокнутым… Чокнутым и умрешь.
Таня замолчала. Коньшин подождал, не скажет ли она еще чего, но она молча смотрела мимо него, на колышущуюся завесу снега.
– Слушай, – сказал Петр Кириллович, – отдай мне сына.
– Это не твой сын.
– Мой. И ты это прекрасно знаешь.
– Не твой.
– Брось упрямиться. Это бессмысленно. Я чувствую сердцем, всем телом – это мое. Он и говорит, и смеется, как я. Мои движения… Тебе же он все равно не нужен. У тебя есть Миркин, любимая работа, а у меня нет ничего.
– Кто же в этом виноват? – Таня говорила отрывисто, не разжимая губ. Дыхание ее как-то сразу успокоилось, волнение прошло.
– Конечно, не ты.
– Ясно, что не я.
– Нет, конечно, нет. Разве кто сказал «да»?
– Не паясничай.
– Виноваты гены. У нас с тобой гены несовместимые, у Миркина же гены оказались в самую точку, вот он и победил. Все научно. Так ведь? Выходит, виновата не ты, а тот, кто создал гены. Поскольку доказано, что бога нет, то виновата Судьба. Как говорится, не судьба. Видишь, как все стройно и логично.
– Паяц. Мелкий паяц. Всю жизнь был мелким паяцем. Ты просто жалок со своим юмором. Со своими поступками. Додумался красть ребенка, как в шестнадцатом веке…
– В двадцатом тоже крадут, к твоему сведению. Например, в Чикаго… Там на детях – целый бизнес.
– Мелкий паяц…
– А насчет поступков… У тебя они тоже оригинальные. Ружья. Засада. Погоня. Облава. Как ты до собак не додумалась? Погоня с собаками очень эффектна. Бух-бах! Гав-гав! Ату его! Впереди Миркин на белом коне с обнаженной шашкой. Кстати, где же он? Или он подстрелил сам себя? Я слышал выстрел. Это не он шарахнул?
– Ну хватит болтать, – сказала Таня устало. – Ты по-прежнему любишь потрепаться. Я, собственно, пришла к тебе, чтобы сказать… Я хочу тебя попросить…
– Попросить? Что же у меня можно попросить? Я отдал тебе все. – Коньшин пошарил по карманам. – Вот платок, но он грязный. Вот кошелек, но он пустой. Вот сердце, но оно разбито. Вот печень, но она больная. Вот голова, но в ней ничего нет. Только руки и ноги. Руки и ноги у меня хорошие, сильные. Хочешь?
– Ты стал еще большим трепачом. Сказывается влияние столицы. – Таня поморщилась. – Ладно… перестань. Я пришла взять с тебя слово…
– Ах, слово… Всего-то навсего…
– Ты должен дать слово, что никогда не повторишь этого безумного поступка. И никогда не приедешь в Покровское.
– А если меня пришлют в командировку?
– Ты должен понять, – продолжала Таня, не слушая бывшего мужа, – что такие встряски, как сегодняшняя, не могут пройти для мальчика бесследно, Эту ночь он, конечно, забудет…
– Не забудет.
– Забудет. Я ему внушу, что все это было во сне. Валя ведь еще совсем маленький…
– Илья…
– Какой Илья?
– Я его переделал в Илью.
Наступило молчание.
– Ты… и фамилию… переделал? – голос у Тани дрогнул.
– Фамилию он не просил. А имя просил.
Бывшая жена заплакала. Она плакала тихо, горячо, страстно; Коньшин не знал, чего было в этих слезах больше: ненависти, страха, отчаяния или жалости к себе.
– Всю жизнь… Всю жизнь… Исковеркал… Живу в вечном страхе… Не знаю, что он выкинет… Эти письма… Телеграммы… Вызовы на почту… Как бомбежки… Господи, да когда же я избавлюсь от тебя? Одна ночь… Одна глупая ночь в этом дурацком шалаше… Случайность… Слепая случайность… И вот исковеркана вся жизнь… Миркин… Он тоже мучается… Смотрит… Ждет… Боится… За себя, за меня, за сына… Вот придешь ты и что-нибудь выкинешь, поломаешь, разрушишь все.
Таня плакала и плакала, продолжая причитать, закрыв лицо руками: одна голая, другая в перчатке.
Коньшин был потрясен. Он не ожидал найти в жене столько ненависти. Он считал, что они давно забыли о нем думать, а оказывается, они помнят о его существовании ежеминутно: получается так, что он, Коньшин, постоянно отравляет им жизнь. А он-то думал, что несчастен только он; Петр считал себя благородным, потому что затаился в своей квартире, не надоедал, не требовал, не жаловался, не теребил. Он считал себя мучеником, а оказалось, что мученики – это они, Миркины.
Петр Кириллович поднял варежку, отряхнул ее и надел Тане на руку. Она не сопротивлялась.
«А вдруг она меня еще любит? – нелепая мысль пришла Петру Кирилловичу. – Ведь так бывает. Разлюбила, а потом снова полюбила. Может быть, ей осточертел Миркин со своими нелепыми стихами».
Он взял бывшую жену за плечи и привлек к себе. Таня не сопротивлялась. Горячая волна побежала от сердца, через горло, ударила в голову. Петр Кириллович покачнулся.
– Милая моя… – прошептал Коньшин. – Поедем со мной… с сыном… Начнем все сначала… Мы так заживем… Мы будем самые счастливые на свете… Клянусь тебе… Я сделаю все…
– Я тебя ненавижу! Ненавижу! – Таня стала вырываться. – Ненавижу все: твой голос, твой запах!.. Твою глупость!.. Твое слюнтяйство! Идеалист! Проклятый идеалист! Почему ты не грубый, не жестокий! Хоть бы раз ударил! Даже когда я с… Миркиным. Ты даже тогда вел себя не как мужчина! Меня надо было по морде, по морде! Поднять юбку – да ремнем, ремнем! А он смотался в Москву! Его высокоблагородие проклятый!
Коньшин разжал руки.
– Ладно, – сказал он глухо. – Я больше не приеду. Живите спокойно. Бомбежки кончились. Но я сделаю это только при одном условии. Мальчик должен остаться Ильей.
– Никогда! Боже, какой нелепый бред! Какая чушь!
– Да, – твердо сказал Петр Кириллович. – Он должен зваться Ильей. Иначе я опять сделаю попытку его украсть. На этот раз по всем правилам. С применением техники. Сегодня ведь все получилось экспромтом, а если бы я подготовился, то Илью тебе больше не видать. Но теперь я подготовлюсь.
Лицо Тани исказилось от ненависти и стало некрасивым.
– Да, – выдохнула она. – Я верю. Ты на все пойдешь, когда вобьешь себе в голову. Ты живешь в выдуманном мире и поступаешь, как псих. Ладно… пусть Валя будет Ильей… И будь ты проклят!
