Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая
— У калмыков? — спросила Наташа так удивленно, будто речь шла о жителях Гавайских островов.
— Я служил неподалеку от калмыцких степей. Туда мы ходили полком. Вначале песчано-бугристые степи, а потом плоскость, бывшее дно моря.
— Там близко море?
— Каспийское...
Отвечая на его недоуменный взгляд, она сказала:
— География для меня почему-то всегда была самой трудной наукой. И меня будто наказали за это. Представьте себе, кроме Москвы, я нигде еще не была.
— Хорошо, что вы догадались добавить слово «еще».
— Я не хочу, чтобы впереди все было безнадежно.
— Разве вам не нравится Москва?
— Я родилась в Москве. Люблю Москву.
— Многие мечтают попасть сюда. Только... «Москва слезам не верит».
— Вы убедились в этом?
— Как раз у меня-то все сложилось более или менее... Не пришлось проверять пословицу.
Из-за скопления трамваев они могли не торопиться. Николаю хотелось, чтобы повреждение исправляли как можно дольше.
Можно было поговорить о Москве, о низменном левобережье, о селе Фили, где сохранилась историческая русская изба.
Пригодились лекции начштадива, бывшего офицера Генерального штаба; на него, героя гражданской войны, участника битвы за Украину и Крым, награжденного боевым орденом и шашкой с крошечным орденом Красного Знамени на головке эфеса, курсанты смотрели завороженными глазами.
Вот и можно благодаря начштадиву щегольнуть Мюратом, вступавшим во главе конного авангарда в Москву, и фельдмаршалом Кутузовым, «уносившим не только знамена, овеянные пороховым дымом Бородина, но и суровую веру в близкое торжество непокоренной России».
— Мюрат был весел, а Наполеон мрачен...
У Наташи был свой запас общеизвестных сведений: о Поклонной горе, о ключах от города, которых Наполеон так и не дождался.
Смеясь, Наташа сказала:
— Еще бы Наполеону веселиться!
Выслушав, Николай похвастался неизвестными Наташе подробностями о том, как Наполеон засватал молоденькую австрийскую принцессу, как ее везли в Париж, как ловкий Бертье сумел переправить во дворец Наполеона игрушки Марии Луизы, чтобы девушка легче перенесла разлуку с родными и детством.
— Я не знала об этом, — сказала Наташа, переминаясь на озябших ногах. — Мне думалось, у императоров все гораздо проще...
— Вы помните, как накануне Бородина Наполеону привезли портрет его сына?
— Не помню. Я была тогда маленькая, — отшутилась Наташа.
— Читали, вероятно... — Николай не смутился. — Мальчик на портрете пронзает земной шар палочкой для игры в бильбоке. Мне кажется, портрет привезли тоже по распоряжению начальника главного штаба Бертье. Недаром, въезжая в Москву и почувствовав запахи первых пожаров, именно Бертье сказал маршалу Луи-Никола́ Даву: «Это вам не игра в бильбоке, маршал!»
Наташа понимала, для чего понадобились Николаю все эти истории: ему хотелось продолжить знакомство. Рабочие парни разговаривали с ней по-другому. Поэтому она с любопытством присматривалась к своему новому знакомому. Ни он, ни она отроду не видели бильбоке, наполеоновские маршалы куда меньше занимали ее, нежели теплые ботики, которые она так и не сумела достать, несмотря на все свои старания.
Ноги у Наташи все больше стыли, даже пальцы занемели. Хотя провод уже починили и техническая будка уехала, трамвай с нужным ей номером все не появлялся, а ехать с пересадками она не могла. Тетка, у которой она жила, выдавала ей на трамвай точно двадцать копеек. В перчатке была зажата десятикопеечная монета. Если ее выронить, придется идти пешком, а это не меньше восьми километров.
Трамваи пошли беспрерывной лентой. Их облепили люди. Черные гроздья висели на подножках. Выплыл наконец и ее трамвай. Наташа предвидела схватку у ступенек. Ничего! Зато можно согреться.
— Извините, мне пора домой, — сказала она.
— Разрешите вас проводить?
— Я живу далеко. Не обрадуетесь. — Ее губы дрогнули в улыбке: — Это вам не игра в бильбоке!
Николай не успел ответить. Внимание всех неожиданно привлекло зрелище скорее грустное, нежели развлекательное.
Со стороны Калужского шоссе, по которому сто с лишним лет назад отходила кутузовская армия, появилась странная для столичного города процессия.
Крестьянин и крестьянка вели по улице корову. Вероятно, процессия не привлекла бы общего внимания, если бы крестьяне, совершившие, видимо, долгий зимний марш, не проявляли бы такой заботы о своей корове.
Надо полагать, большинству горожан была недоступна психология деревенского жителя, видевшего в те годы ломок и потрясений свое единственное спасение в кормилице буренке. Если бы дело обстояло по-другому, не стали бы двое пожилых сельских жителей отдавать корове свое единственное одеяло, сшитое в стародавние времена из треугольничков лоскутков. Это одеяло с клочками вылезшей ваты покрывало спину коровы: впереди было пропущено между ногами и завязано на груди и поверх шеи, а сзади под хвостом. На ногах были валенки — понятно, не людские, а специально сшитые из коричневого войлока и укрепленные чуть ниже коленных сгибов веревочками.
Если крестьяне сделали так, значит, это было вызвано необходимостью. Старый крестьянин, шедший впереди с веревкой в руке, всецело был поглощен исполняемым им делом. Обледеневшие борода, усы, брови превратили его лицо в неподвижную маску. Видно, худая одежонка не слишком-то его согревала.
Старуха в коротком полушубке и длинной юбке шла позади. Палкой она иногда помогала корове — не подталкивала, не била, а помогала, как бы ободряла, когда та упиралась или пугалась.
Люди у остановки смеялись все веселей.
Смеялась и Наташа, забыв о своих застывших ногах. Чтобы лучше видеть, она хотела опереться на Николая и приподняться над плечами людей, тесно сгрудившихся на кромке тротуара. Но Николая не оказалось подле нее. Оставив Наташу, он протиснулся вперед. Она решила обидеться — так поступают женщины, когда им кажется, что заинтересовавшийся ими человек вдруг изменил свое отношение. Но какое-то новое, напряженное выражение его лица развеяло ее обиду. Это было выражение не то страдания, не то стыда, не то внутренней боли, неожиданно сблизившее Наташу с Николаем. Слушая его рассказ о Наполеоне, Наташа невольно сравнивала его со своими, неизбежными для каждой девушки «ухажерами». Теперь, с этим страдальческим выражением на лице, он стал ближе, приятнее. И хотя Наташе не были известны причины этой перемены, все же внутреннее состояние находившегося рядом молодого человека передалось ей. Другими глазами — может быть, его глазами — посмотрела теперь Наташа на этих крестьян, над которыми только что смеялась.
А Николай узнал родителей. Когда они были далеко, ему прежде всего бросилось в глаза лоскутное одеяло. Оно словно ослепило его. Когда же они приблизились, он увидел и узнал строгий, резко очерченный рот матери и ее полушубок.
Что же делать? Пока он затерян в толпе, он — праздный зевака. Но он может кинуться к ним и помочь. Там ему быть или оставаться здесь? Если там, то придется взять в руки хворостину и... вернуться в Удолино. Горячие мысли обжигали Николая. Ему было стыдно и страшно. Будто опять раскрылась перед ним бездна, а на дне ее навоз и солома, унылый труд от зари до зари и жизнь без просвета...
Отец по-хозяйски опробовал подошвой скользкий асфальт, взял корову за рог. Если поскользнется — поддержит. Движения размеренные, ни одного лишнего. Так он всегда старался работать, чтоб хватило сил до последнего часа. Покачал головой: асфальт ненадежный. Окружающее его не интересует: было бы хорошо и удобно корове. Насмешек не слышит, не заденут они его сейчас; к тому же крестьяне привыкли к насмешкам горожан.
Когда корова находилась на середине улицы, вспыхнул зеленый глаз светофора, двинулись автомашины. В дымке испарений, будто пойманные в сети ременных шлей, поплыли битюги, ворочая окороками сытых крупов.
Крестьяне остановились. Город волна за волной нес свои шумы. Сколько здесь людей, машин и повозок! Отец крикнул милиционеру:
— Эй, ты! Не видишь?
— Вижу! — Милиционер — круглолицый парень с толстыми икрами и в узкой шинели — взмахнул своим жезлом.
Все подчинилось ему: машины, повозки, люди.
— Гляди, милиционер, а посочувствовал! — воскликнул кто-то.
— Чего же? Может, он своего отца вспомнил, мать. Тоже человек, а не кувалда с ручкой...
Корова неторопливо переходила улицу.. Из ноздрей ее вырывался пар. Шерсть на лбу и на шее с подветренной стороны поседела. Корова послушно повиновалась человеку, державшему ее за рога, согревшему и накормившему ее. Она не нуждалась ни в понуканиях, ни в побоях.
Милиционер, не опуская палочки, добросердечно следил за процессией.
Толпа притихла; уже не было праздных выкриков, люди не балагурили и не смеялись.
Сын этих крестьян продолжал прятаться за спины чужих людей, не оказав помощи самым близким.
Вдруг мать пошатнулась на голой наледи колеи, взмахнула руками. Наташа бросилась к ней. Она подбежала вовремя и успела поддержать старую женщину. Антонина Ильинична бормотала слова благодарности. Она оперлась на руку Наташи и при ее поддержке безбоязненно перешла улицу.
