Константин Воробьев - Вот пришел великан
— Знаю.
— О чем же?
— О том, что ведь живу не на Гагаринской!..
Это так и было.
— А сейчас?
— Не скажу.
— Почему?
— Ну, что ты меня любишь и не перестанешь ревновать…
— Допустим, — согласился я.
— А теперь ты отгадай, — предложила она. — Ну?
— Я устойчивый дурак, и тебе жаль меня, — истолковал я ее взгляд.
— Конечно.
— Ладно, — сказал я, — давай в интересах сохранения мира на Ближнем Востоке перейдем к нашему давнему прошлому. Скажи, как ты отнеслась ко мне сразу?
— Я решила, что ты… не слишком умен.
— Из-за обложки рукописи?
— Нет. Это делало тебя всего-навсего смешным, как всякого графомана. Но я не могу забыть, как ты подошел и распахнул дверку своего несчастного „Росинанта“, когда я стояла с матрацем… Ты проделал это так, будто приглашал меня… ну, в „линкольн“, что ли! А с каким небрежным превосходством мне было сказано, где приобретены снимки Хемингуэя! А снисходительная нотация, что книга — это, видите ли, не двуспальный матрац! А заявление насчет огней Святого Эльма и ностальгии! А эта комедия с рублем из желания унизить меня! Фу! Как не стыдно?
Я перестал грести.
— Не ожидал, да?
— Чего я не ожидал? — спрсил я.
— Что я так умна!
— Фу, какая хвастунья! — сказал я.
— Сударь, а с какой это тайной целью вы вздумали вчера ночью купаться? — спросила Ирена и прищурилась. — Что вас понудило вдруг раздеться на глазах у постороннего старого человека, а потом набрать в грудь воздуха, неестественно втянуть живот, медленно пойти на берег озера и там томительно-долго проделывать вольные гимнастические движения?
— Сейчас же возвращайся к нашему давнему прошлому, иначе тебе будет плохо, — предупредил я и оглядел озеро. На нем никого, кроме нас, не было.
— Моя бабушка в подобном случае, я думаю, сказала бы так — ниц не бенде, пан! Понял? — заметила Ирена. — Поэтому слушай лучше о своем прошлом.
— Что-то ты чересчур разошлась, — сказал я.
— Мне очень хорошо… Так вот, я не до конца была убеждена, что ты в самом деле то, чем казался.
— Дураком?
— Мне хотелось, нужно было так о тебе думать. Для самоустойчивости… Затем какое-то время я жгуче… или, как говорит наш Дибров, активно тебя ненавидела. Терпеть не могла!
— Я знаю. Это у тебя прошло после того, как под Волнушкиной запел круг, — сказал я. — Ты тогда убедилась, что у нас с нею полный комплекс психологической несовместимости.
— Возможно, — согласилась Ирена, — но лично ей такая несовместимость… Как это говорят в народе? До чего?
— До лампочки, — сказал я.
— Вот-вот… И сидеть в комнате рядом с нею ты не будешь, понятно?
— А где же я буду сидеть?
— Я найду место, не беспокойся!.. А что ты подумал обо мне сразу?
— То же самое, что ты обо мне. Только красочней, — сказал я.
— Как?
— Горда и глупа, как цесарка.
— Очень мило!.. Ах ты шушлик несчастный!
— Шалавка полуночная, — сказал я.
— Дай я посмотрю, как там у тебя, совсем зажило?
Я перестал грести, встал на колени на середине лодки и повернул голову так, чтобы она видела мой затылок.
— Уже все, уже ничего нет, — утешающе сказала она. — Тебе бывает больно? Подожди…
Ей не следовало это делать — касаться губами моей метины, потому что после того мы оба были близки к реву неизвестно почему. Я поцеловал ее в глаза и в лоб, и она присмирела и показалась мне беспомощной и очень маленькой.
Завтракать мы решили в лодке, среди лилий и кувшинок, недалеко от берега. Мне было позволено снять куртку и сапоги, и мы подвинулись поближе друг к другу, умостили на ногах рюкзак, а на нем разложили еду. Хорошо, что у нас имелась бутылка выборовой, но пить было не из чего, — бабкины рюмки Ирена забыла в машине. Я припомнил вслух есенинское „воду пьют из кружек и стаканов, из кувшинок тоже можно пить“ и сделал из них две чудесные пузатые зеленые пахучие чарки.
— Послушай, ты однажды скромно обмолвился, что писал и даже печатал где-то стихи, — ехидно сказала Ирена. — Прочти, пожалуйста, самый первый. Помнишь его?
— Презренная дочь, не помнящая родства! Как я могу забыть свое первое опубликованное творение? Оно явилось для меня ковровой дорожкой в заочный Литинститут. Слушай! — надменно сказал я. — Сорок лет моей стране, сорок лет! Путь борьбы, труда, и счастья, и побед. Путь постройки деревень, городов, воссоздания полей и садов!.. И так далее. На четырех машинописных страницах. Почти поэма.
— Я так и предполагала. Какая неподражаемая вдохновенная прелесть! — воскликнула Ирена. — И все твои стихи написаны с такой же эпической силой?
— Нет, были и другие, камерно-приглушенные, — сознался я, — но, по отзывам литконсультантов, те получились у меня удручающе несозвучными эпохе. Я почему-то подражал в них Надсону.
— С ума сойти. С чего бы это тебе?
— Понятия не имею, — сказал я. Мы бережно и торжественно выпили по кувшинке выборовой и вкусно закусили бабкиным салом.
— Хочешь попользоваться еще? — спросил я. Самому мне хотелось, — когда еще придется пить из кувшинки!
— Хемингуэй говорил это не о водке, — сказала Ирена. — Они в тот раз там пили сухое вино.
— Ну, тогда давай отведаем по-русски.
— Нет, родной, мне будет плохо. Отведывай на здоровье сам. Ты вообще, как я начинаю замечать, любишь отведать по-русски, правда?
— Иногда. Особенно отечественное шампанское.
— А тебе приходилось пить иностранное? И виски ты пробовал? Что это такое?
— Смрадный самогон, — сказал я. — Примерно как наша „Московская“. Даже хуже.
— А „кока-кола“?
— Великолепный жаждоутоляющий напиток, — сказал я. — Что-то вроде смеси кофе, сока вишни и запаха утренней розы…
Мы немного поговорили о своих родителях, о заграничных местах, которые я так или сяк видел, о мировой политике и о своем издательстве. Я и не знал, что Вениамин Григорьевич — автор. Его книга „Страницы прошлого“ вышла год тому назад в нашем издательстве, и редактировала ее Ирена. Она советовала почитать „Страницы“. Мне пора было выпить очередную кувшинку, и я сказал Ирене „побудем живы“. После этого у нас что-то нарушилось, как будто мы взяли и разом постарели лет на пятнадцать. Я подумал, что нам следует сменить место. Просто взять и выплыть из-под тени деревьев на середину озера. Или сойти на берег и побродить по лесу.
— Антон, давай поплывем вон туда, — предложила Ирена. — Посмотри, как там радостно сияет на воде солнце! Давай выпьем сейчас вместе и поплывем. Только ты не повторяй больше эту свою похоронную здравицу…
— Да бог с ней, с этой здравицей, — сказал я, — можно и молча.
— Нет! Я знаю, подо что мы выпьем!
Ее тост о нашей взаимной верности мы произнесли трижды, и это было как суеверное заклятье, наложенное нами самими на себя. Я перегнулся через борт лодки и поднял из озера три лилии. Стебли их надорвались далеко, у самого дна. Лилия — растение невеселое: нельзя заглянуть в бело-жаркую глубину чаши этого цветка без того, чтобы не испытать тревогу за его неземную хрупкую ненадежность. Лилии очень нежные, человечные цветы, и лучше их не трогать.
Ирена взяла их у меня молча и неохотно.
На середине озера не надо было грести, — тут временами задувал с разных сторон игровой слабосильный ветер, и лодка колобродила по кругу, и никого не было, кроме нас, речных рыбалок и двух грязно-серых цапель: они все время ошалело летали из одного конца озера в другой, неуклюже выпятив зобы, затевая драки и вскрикивая неприятно-охрипло и резко.
— А все Кержун виноват, — следя за ними, рассудила Ирена, — выкрал весной у них яички, разорил гнездо, а они вот теперь и ссорятся. И разойтись поздно, и…
Она запнулась и занялась лилиями, — их понадобилось окунуть в воду и приподнять, окунуть и приподнять, а потом исследовать стебли: равной ли они длины.
— Считай, что я поцеловал тебя, — сказал я. Мы полулежали на кругах в противоположных концах лодки, а в ногах у нас были якоря, насос и рюкзак.
— А как ты меня поцеловал? — серьезно и тихо спросила она.
— Хорошо, — сказал я. — Цапли тут ни при чем.
— Я так и подумала… Трудно нам будет, Антон! Ох и трудно! Одни ассоциации замучают.
— Плевать нам на все вученые термины, — сказал я. — Давай пристанем к берегу и поищем грибы, раз ты помешала мне наловить рыбу для ухи. И запомнила ли ты, детдомовское исчадье, что стрекозы никогда не спят?
— Да, — сказала она радостно.
— А Наполеон сколько спал в сутки?
— Четыре часа!
— То-то же! — сказал я.
Мы поплыли к берегу. Грибов не было, — стояла засушь, зато на полянках попадались заросли переспелой черники, и мы садились там, и я набирал полные пригоршни ягод и кормил Ирену не по одной и не по две черничины, а помногу, целой горстью, — было счастливо сознавать свою вольную возможность делать это и помнить наказ Звукарихи подюжей питать свою малешотную жену…
