Ухожу, не прощаюсь... - Михаил Андреевич Чванов
— Нет, — сказала она тихо и еще ниже опустила голову.
— А что же? — Он был неумолим.
Она молчала.
Тем временем они подошли к мосткам через речку. За речкой уже не было ни домов, ни яранг, одни лишь экспедиционные балки. Вера свернула вдоль речки направо. Георгий решительно взял её за руку и повернул к себе.
— Зачем вы так на меня смотрите? — чуть слышно спросила она.
— Ты нравишься мне. — Он не врал. Она действительно сейчас очень нравилась ему.
Она молчала.
— Ты нравишься мне, а ты меня обижаешь, прячешься от меня.
Она молчала.
— Идем ко мне. Здесь дождь.
— Нет. Уже поздно, — слабо сопротивлялась она.
— Ты боишься меня?
— Уже поздно.
— Идем. — Он мягко, но требовательно тянул её за руку. Она слабо сопротивлялась, потом послушно пошла рядом. Тогда он одной рукой обнял её за плечи, другой прижал к себе и почувствовал, как трепетно, податливо и желанно её упругое и гибкое тело…
Свеча дотаяла, потухла, и Георгий приподнялся на локтях, чтобы зажечь другую. Была расслабленная пустота, он больно вспомнил, что в чувственном полубреду называл Веру теми же ласковыми именами, что и жену.
— А кто был твой отец? — спросил он, о чем давно хотел спросить.
— Он, как и ты, был геолог.
— Ты когда-нибудь видела его?
— Нет. Он только ночевал у нас несколько дней, когда была сильная пурга, а потом снова ушел в тундру. И больше не приходил. Потом пришел другой геолог, на другое лето, сказал, что он замерз в горах.
— А как была фамилия твоего отца?
— Я не знаю.
— Говорят, и у твоей матери отец был русский?
— Да. А кто тебе сказал?
— Твоя подруга. У тебя его фамилия?
— Да.
— А кто он был?
— Он был женат на моей бабушке. Он пришел сюда давно, после гражданской войны. Он был белым офицером. Их разбили под Охотском, и несколько человек ушли в горы, в тундру. Которые не хотели сдаться. Его родители жили в Москве и были очень богатыми. Он был князь, кажется. Он был очень молодой и сильный. Он не замерз в горах и пришел к чукчам, которые кочевали рядом с коряками. Он взял себе в жены самую красивую девушку в стойбище, мою бабушку, и стал жить, как чукча. Завел собак, оленей. Он был потом лучшим каюром в наших местах. Его знали по всей Чукотке. Он был очень сильным и большим, ни чукчи, ни коряки не могли с ним тягаться.
— Что было с ним потом?
— Умер, когда старый стал. Один раз его хотели забрать, на собаках приходил начальник, спрашивал, как он живет, не делает ли худа корякам и чукчам. Но все говорили, что он очень хороший человек.
— И где его похоронили?
— Сожгли в тундре. По нашему обычаю.
— От него остались какие-нибудь вещи?
— Нет. Только фотокарточка какой-то девушки в железной коробочке. Тонкая-тонкая такая коробочка на цепочке. Я пыталась открыть её, но не смогла.
— Медальон, — сказал Георгий.
— Что? — не поняла она.
— Это называется медальоном.
— Мать говорила, что он поклонялся этой девушке, как наши старики духам. Он никогда не пил, как чукчи. Но когда редко пил — много пил. Ставил перед собой эту коробочку. Ставил и пил.
— Ты покажешь мне её?
— Покажу… Ты еще долго будешь здесь в поселке? — Он уловил в ее голосе печаль.
— Не знаю. Наверно, еще долго.
— Мать говорит, что ты похож на моего отца.
— Да? — Георгий, окончательно протрезвевший, чувствовал себя виноватым больше перед собой, чем перед Верой: слишком легко и бездумно воспользовался он её святой доверчивостью и простотой. Впрочем, тут все было сложнее.
— Она еще прошлым летом мне это сказала. Помнишь, ты здесь долго жил, когда не было вертолета.
— Помню.
— Я пойду, а то мать меня потеряет.
— Я провожу тебя.
— Нет, не нужно, — засмеялась она и совсем не по-чукотски прижалась к его лицу своими русыми волосами. — Темно, дождь, потом тебя самого провожать надо будет вы в тундре как дети… Ты придешь к нам в гости?
Георгий засмеялся.
— Приду.
Утром Георгия растолкал Ринат Багаутдинов:
— Вставай, вставай! Летим. Пришел хороший прогноз.
— Но я не успел дать заявки.
— Полетишь без заявки. По моей. Тебе еще твои скудные летные часы пригодятся. Я заброшу тебя по пути. Так и быть, сделаю небольшой крюк. Только бензина много взять не могу. У меня и так загрузка большая, пилоты ворчат. Сколько тебе на первое время надо?
— На первое время бочки две хватило бы.
— Возьмем три. Только пилотам не говори, что твои, завопят, вертолет и так перегружен. Давай, через полчаса взлет. Я побегу за картами.
Торопливо одевшись, подхватив полевую сумку, Георгий побежал к аэродрому.
Из пилотской ему навстречу с ведром в руке вышла Вера. Он смутился больше неё и не знал, что сказать.
— Ты улетаешь? — тихо спросила она.
— Улетаю.
— Когда вернешься?
— Не знаю, Вера. У меня столько работы, а я её почти и не начинал. — Видя, что она вся поникла, виновато добавил — Так получилось. Но на обратном пути я обязательно залечу. Когда выбираться буду. Другой дороги в Корф нет.
Она молча кивнула.
— А почему я тебя раньше не видел? — Георгий не знал, о чем говорить.
— Я в отпуске была.
— Георгий! Георгий, на взлет! Пока не отменили. Вчера была заявка, пока, правда, не подтвержденная, на санрейс, — пробежал мимо командир вертолета Юра Шаронов. — Если сейчас не вылетим, нас могут перебросить туда.
— Бегу!.. Ну, я полетел, Вера. Месяца через полтора я, наверное, буду здесь. А может, и раньше.
Она опять молча кивнула.
Георгий побежал к вертолету.
— Георгий!
Он остановился.
— Георгий! Я принесла. — Глаза у неё были влажными.
— Что принесла? — не понял он.
— Вот. — Она протягивала ему что-то.
Это был медальон.
Георгий осторожно взял его в руки. Это был серебряный медальон на золотой цепочке. Он пообтерся от времени, стекло его было поцарапано, но оно было так прочно впаяно в металл, что больше чем за полвека суровой кочевнической жизни вода ни разу не проникла вовнутрь, и фотография сохранилась.
Георгий поднес медальон поближе к глазам. Из-под поцарапанного стекла, из давно улетевшего времени на него смотрели прекрасные и печальные глаза молодой и прекрасной женщины. На мгновенье ему показалось, что что-то неуловимое есть от неё в Вере.
— Взлетаем! — пробежал мимо Армен Дадаян.
— Бегу. — Георгий еще раз взглянул в прекрасные и печальные глаза неизвестной женщины, которой, наверно, уже давно
