Лазоревая степь (рассказы) - Шолохов Михаил Александрович

Его увидали, заулюлюкали, стукнули дробью выстрелов. Ветер хлещет в лицо, слезы застилают глаза, в ушах режущий свист. Страшно повернуть назад голову. Оглянулся только тогда, когда проскакал окраинные дворы станицы. На ходу соскочил с лошади, пригинаясь, побежал к ограде. Подумал: „Если бежать через площадь — увидят, догонят… в ограду на колокольню…“

Тиская в левой руке винтовку, правой толкнул калитку, затопотал по ограде, шурша босыми ногами по усыпанной листьями земле. Церковная витая лестница. Запах ладана и затхлой ветхости, голубиный помет.

На верхней площадке остановился, лег плашмя, прислушался. Тишина. По станице петушиные крики.

Положил рядом с собой винтовку, снял подсумок, отер со лба липкую испарину. В голове мысли в чехарду играют: „Все равно меня убьют — буду в них стрелять…“ Петька Кремнев сказал как-то: „Махно — буржуйский наемник…“

Вспомнилось, как стреляли на прошлой неделе за речкой в арбу на 100 шагов, и он, Антошка, попадал чаще, чем все ребята… В горле щекочущая боль, но сердце реже перестукивает.

Шесть всадников осторожно выехали на площадь, спешились, лошадей привязали к школьному забору.

Вновь рванулось и зачастило Антошкино сердце. Крепко сжал он зубы, унимая дрожь, прыгающими пальцами вставил обойму.

Откуда-то из проулка вырвался еще один конный, покружился на бешено танцующей лошади и, вытянув ее плетью, так же стремительно умчался назад. По небрежной ухарской посадке Антошка узнал казака; взглядом провожая зеленую гимнастерку, качавшуюся над лошадиным крупом, вздохнул.

Застрекотали тачанки, зацокали бесчисленные копыта лошадей, прогромыхала батарея. Станица, как падаль червями, закишела пехотой, улицы запрудились тачанками, зарядными ящиками, пулеметными тройками.

Антошка, чувствуя легкий озноб, пальцами холодными и чужими тронул затвор, прислушался. Наверху, среди перекладин, ворковал голубь.

— Подожду малость…

Около ограды спешенные махновцы кормили лошадей. Меж лошадьми кучами лежали они в цветных шароварах и ярких кушаках, как пестрая, речная галька. Говор, взрывы смеха, а по дороге, подвое в ряд, тачанки катились и катились…

Решившись, Антошка поймал на мушку серую папаху пулеметчика. Гулко полыхнул выстрел, пулеметчик ткнулся головой в колени. Еще выстрел — кучер выронил вожжи и тихо сполз под колеса. Еще и еще…

У коновязей взбесились лошади, с визгом лягали седоков. На дороге билась в постромках раненая пристяжная, около школы с размаху опрокинулась пулеметная тачанка, и пулемет в белом чехле беспомощно зарылся носом в землю. Над колокольней тучей повисло конское ржанье, крики, команда, беспорядочная стрельба…

С лязгом пронеслась назад батарея. Антошку увидали. С деревянной перекладиной сочно поцеловалась пуля. Площадь опустела. На крыльце школы матрос-махновец ловко орудовал пулеметом, жалобно звенели пули, скользя по старому, позеленевшему колоколу. Одна рикошетом ударила Антошку в руку. Отполз, привстал, влипая в кирпичную колонну, выстрелил: матрос всплеснул руками, закружился и упал грудью на подгнившие кособокие ступеньки крыльца.

За станицей, около кладбища, с передка соскочила разлапистая трехдюймовка, на облупившуюся церквенку зевнула стальной пастью. Гулом взбудоражилась лицемерно притаившаяся станичонка.

Снаряд ударился под куполом, засыпал Антошку пыльной грудою кирпичей и звоном негодующим брызнул в колокола.

Петька лежал ничком, не двигаясь, но остро воспринимая и пряный запах чеборца, и четкий топот копыт.

Изнутри надвинулась дикая, душу выворачивающая тошнота, помотал головой и, приподнявшись, увидел около парусиновой рубашки Григория пенистую лошадиную морду, синий казацкий кафтан и раскосые калмыцкие глаза на коричневом от загара лице.

В полверсте остальные кружились около лошади, носившей за собой истерзанную бурку на истерзанном человеческом теле.

Когда Григорий заплакал, по-детски всхлипывая, захлебываясь и ломающимся голосом что-то закричал, у Петьки дрогнуло под сердцем живое. Смотрел, не моргая, как калмык привстал на стремена и, свесившись набок, махнул белой полоской стали. Григорий неуклюже присел на корточки, руками хватился за голову, рассеченную надвое, потом с хрипом упал, и в горле у него заклокотала и потоком вывалилась кровь.

В памяти остались подрагивающие ноги Григория и багровый шрам на облупившейся щеке калмыка. Сознание потушили острые шипы подков, вонзившихся в грудь, шею застегнул волосяной аркан, и все бешено завертелось в огненных искрах и жгучем тумане. · · ·

Очнулся Петька и застонал от страшной боли, пронизывающей глаза. Тронул рукой лицо, с ужасом почувствовал, как из-под века ползет на щеку густая студенистая масса. Один глаз вытек, другой опух, слезился. Сквозь маленькую щелку с трудом различал Петька над собой лошадиные морды и лица людей. Кто-то нагнулся близко, сказал:

— Вставай, хлопче, а то живому тебе не быть!.. В штаб группы на допрос ходим!.. Ну, встанешь? Мне все однаково, могем тебя и без допроса к стенке прислонить!..

Приподнялся Петька, кругом цветное море голов, гул, конское ржанье. Провожатый в серой смушковой папахе пошел передом. Петька, качаясь, следом.

Шея горела от волосяного аркана, на лице кровью запеклись ссадины, а все тело полыхало болью, словно били его долго и нещадно.

Дорогой к штабу огляделся Петька по сторонам; везде, куда глаз кинет: по площади, по улицам, по сплюснутым, кривеньким переулкам — люди, кони, тачанки.

Штаб группы в поповском доме. Из распахнутых окон прыгает на улицу старческий хрип гитары, звон посуды; видно, как на кухне суетится попадья, гостей дорогих принимает и потчует.

Петькин провожатый присел на крылечке покурить, буркнул:

— Постой коло крыльца, у штабе дела делают!

Петька прислонился к скрипучему перилу, во рту спеклось, пересох язык, сказал, трудно ворочая разбитым языком:

— Напиться бы…

— А вот тебя у штабе напувают!

На крылечко вышел рябой матрос. Синий кафтан перепоясан красным кумачевым кушаком, махры до колен висят, на голове матросская бескозырка, выцветшая от времени надпись: „Черноморский флот“. У матроса в руках нарядная в лентах трехрядка. Глянул на Петьку сверху вниз скучающими зеленоватыми глазками, замаслился улыбкой и лениво растянул гармонь:

Голос у матроса пьяный, но звучный. Повторил, не поднимая закрытых глаз:

Провожатый последний раз затянулся папироской, сказал, не оборачивая головы:

— Эй, ты, косое падло, иди за мной!

Петька поднялся по крыльцу, вошел в дом. В прихожей над стеной распластано черное знамя. Изломанные морщинами белые буквы: „Штаб Второй Группы“ — и немного повыше: „Хай живе вильна Украина“.

В поповской спальне дребезжит пишущая машинка. В раскрытые двери ползут голоса. Долго ждал Петька, мялся в полутемной прихожей. Ноющая глухая боль костенила волю и рассудок. Думалось Петьке: порубили махновцы ребят из ячейки, сотрудников, и ему из поповской прокисшей ладоном спальни зазывно подмаргивает смерть. Но от этого страхом не холодела душа. Петькино дыханье ровно, без перебоев, глаза закрыты, лишь кровью залитая щека подрагивает, нервно дергается.

Из спальни голоса, щелканье машинки, бабьи смешки и хрупкие перезвоны рюмок.

Мимо Петьки попадья на-рысях в прихожую, следом за ней белоусый перетянутый махновец тренькает шпорами, на ходу крутит усы. В руках у попадьи графин, глазки цветут миндалем.

— Шестилетняя наливочка, приберегла для случая. Ах, если б вы знали, что за ужас жить с этими варварами!.. Постоянное преследование. Ячейка даже пианино приказала забрать. Подумайте только, у нас взять наше собственное пианино! А?