Илья Гордон - Вначале их было двое (сборник)

— Где ты думаешь поселиться? — спросил Шалит у Журбенко. — Оставайся тут. Куда ты потащишься с больной ногой?

— Посмотрю, — неопределенно ответил Журбенко.

— Люди, я думаю, постепенно начнут возвращаться домой. Мы будем восстанавливать колхоз, а ты нам поможешь, — продолжал уговаривать Шалит. — Конечно, первое время всем нам придется не сладко, ну, да не привыкать стать: на фронте еще не такое видали.

Журбенко молчал. Он, видимо, напряженно обдумывал что-то.

— Я какую-то корову привел сюда, — вдруг как бы невзначай обронил он, — не знаю, то ли немцы бросили, то ли отбилась от дому и хозяин ее ищет и не доищется.

— Корова?! — вскинулся Шалит. — А она доится? Ведь корова — это, почитай, половина хозяйства: она молоко дает, да и в плуг ее, на худой конец, впрячь можно.

— Молока у нее нет, — ответил Журбенко, — ну да я уже начал ее раздаивать.

— Ты, я вижу, мужик хозяйственный, — одобрительно отозвался Шалит.

— А как же иначе? Я только дотронулся до вымени — и сразу увидел, что корова давненько блуждает без призора.

— Интересно… А где же ты ее держишь? — спросил Шалит.

— Пойдем, посмотришь на нее, — и Журбенко повел нового друга на край поселка.

Вскоре они очутились на каком-то дворе и по узкой — видно, недавно проложенной в густой траве — тропинке подошли к полуразрушенному дому с черной полусгнившей соломенной крышей. Шагах в десяти от него Шалит увидел сарайчик. К этому сарайчику и повел его Журбенко. Там, зарывшись мордой в охапку свежей травы, стояла бурая, с белой отметиной на лбу корова и с аппетитом жевала сочную зелень.

— Наша! Наша Красотка! — вне себя от радости вскричал Шалит и со всех ног ринулся к корове.

Он обнимал ее за шею, прижимался к ней, ласкал, заглядывал в большие влажные глаза животного, называл бывшую кормилицу своей семьи самыми нежными словами, какие только мог придумать:

— Любушка моя! Дорогуша! Ну, рассказывай, рассказывай все, что знаешь, родная моя, — что с твоей хозяюшкой, что с детишками? Где они? Что с ними сталось? Ты ведь наша, родная, мы выкормили, вырастили тебя. Кто еще остался здесь, кроме тебя?

Не убеги от него одичавшая кошка — и ее бы ласкал Шалит, и ей смотрел бы в глаза и, как в бреду, нашептывал бы бессвязные, полубезумные слова.

У Шалита сперло дыхание, из глаз полились слезы. Ему казалось, что и корова плачет вместе с ним, что вот-вот она заревет глухо и страшно, как ревет преданное человеку животное, когда в дом вошла беда. Почти в беспамятстве он выбежал из сарая, нарвал ворох самой сочной, самой ароматной травы, бросился к корове и стал кормить ее прямо из рук.

— Ешь, ешь, моя любушка, — ласково приговаривал он, и корова, прислушавшись к его голосу, вдруг повернула к нему голову, словно узнав хозяина.

Нохим, оглаживая со всех сторон свою любимицу, нащупал сосок и по-хозяйски потянул за него.

— Все-таки корова дает малость молока? — обратился он к Журбенко.

— Я ведь сказал тебе, что раздаиваю корову, — отозвался тот.

— Ну, теперь она с каждым днем будет тебе давать все больше и больше. А чем ты сам кормишься?

— Да вот посадил тут кто-то немного картошки. Я и рою. В соседнем селе говорят, что тут хозяйничал какой-то немец-колонист. Он, видать, собирался обосноваться на этой земле, да смылся вместе со своими сородичами, когда те удирали отсюда.

— Так-так. Значит, он позаботился, чтобы ты имел на первых порах, чем пропитаться. Ну, а ты хоть поблагодарил его?

— Всех их отблагодарим, да так, чтобы второй раз не повадно было хозяйничать на нашей земле.

Они вышли из сарая и походили немного по двору.

— Зайди — перекусишь и отдохнешь с дороги, — пригласил Журбенко Нохима.

— Спасибо, я еще поброжу, — отказался Шалит: ему хотелось найти в покинутом поселке, на опустевших дворах, в заброшенных, обветшавших домах хоть какие-нибудь следы того, что тут произошло.

Нохим часто останавливался тут и там, натыкаясь то на какую-нибудь полусгнившую тряпку, то на полуистлевший детский чулочек или башмачок.

«А вдруг, — думал он, — эта тряпка — клочок рубашонки моей Баселе? А этот ботиночек — не из той ли пары, которую я купил моему Шлеймеле, когда ездил в соседний город?»

Повсюду Шалит видел глубокие канавы и воронки: очевидно, здесь были окопы. Но теперь они заросли травой и кустами, над ними носились птицы, а на дне и по склонам цвели цветы. И все было тихо и мирно. Будто никогда не проносилась тут с диким гулом и грохотом страшная в своей беспощадности смерть.

Шалит переночевал в доме, где нашел себе приют Журбенко, и наутро, поднявшись чуть свет, ушел из поселка. Он хотел побродить по окрестным селам — авось узнает что-нибудь о своей семье и о судьбе жителей родного поселка. Вернулся, усталый и подавленный, поздно вечером, когда ночные тени уже начали окутывать пустые дома темным покровом.

А через два-три дня в заброшенный поселок пришел невысокий однорукий человек в потертой шинели. Он остановился неподалеку от обжитого Шалитом и Журбенко дома и крикнул во весь голос:

— Эй, кто тут есть живой? Покажись — я принес письмо! Письмо!

Шалит подбежал к пришедшему, и тот подал ему сложенное треугольником письмецо, которое он только что извлек из висевшей па боку сумки.

«Передать кому-нибудь», — было написано вместо адресата под названием поселка. Дрожащими руками Шалит вскрыл письмо и прочел:

«Умоляю того, кто получит это письмо, сообщить мне (далее следовал номер фронтовой части), уцелела ли моя семья. Зелик Шиндл».

А еще через несколько дней почтальон появился сноса и снова принес сложенное треугольником фронтовое письмо такого же содержания. Только подпись была другая. И потом так и посыпались тревожные, тоскливые письма с запросами: «Жив ли мой отец? Живы ли мать, жена, дети, братья, сестры, свояки?»

Но что мог ответить на эти полные смятения письма Шалит? Он уже знал, что всех оставшихся на месте жителей поселка фашисты выгнали в поле и заживо похоронили в тянувшейся неподалеку балке. Как написать солдату о гибели его близких, — а вдруг кому-нибудь из его родных посчастливилось вырваться из когтей, казалось бы, неминуемой смерти?

Осень пришла неожиданно. Стала желтеть трава в степи. Завывал ветер, рвал с деревьев зеленое убранство, гнал пыль по степным просторам. Озоруя, ветер подхватывал пожелтевшие листья или кустики перекати-поля и уносил их в неоглядную даль. В редеющей траве яснее обозначились тропинки, протоптанные Шалитом и Журбенко от дома к хлеву, в котором стояла корова, и дальше — в окрестные дома. И по этим-то дорожкам, как птица несет в свое гнездо то прутик, то соломку, носили они в обжитой угол все, что попадалось под руку в покинутых жителями хозяйствах: заржавевший гвоздь, подкову, гайку или шкворень от дышла, а то и сошник от сеялки или ось от двуколки.

— Все пригодится, будем еще хозяйствовать, — каждый раз приговаривал Шалит.

— А как же иначе? Конечно, будем и, может быть, не хуже прежнего, а то и получше, — поддакивал ему Журбенко, — нас уже двое, у нас есть корова, небольшое хозяйство; вот уже, глядишь, и маленький колхоз.

— Плохо только, что людей у нас не прибавляется, — жаловался Шалит.

— Будут и люди, — утешал его Журбенко, — обязательно будут.

Но Шалит и сам в глубине души верил, что уцелевшие старожилы поселка понемногу станут возвращаться в оставленные ими родные дома…

А пока что, говорил он себе, надо хоть как-нибудь обеспечить себя хлебом. Но как? На ком пахать и чем засеять поле?

Оборванный, измученный и высохший, словно после тяжелой болезни, появился в один из погожих осенних дней на околице поселка старожил этих мест Аба Лойтер — высокий, сухопарый старик с изжелта-серой бородой. Он согнулся под тяжелым мешком и двумя узлами, перекинутыми через тощие плечи. За ним, ковыляя на усталых, натруженных долгой дорогой ногах, как и Аба нагруженная тяжелым, непосильным для нее мешком, шла его жена Вихна. В одной руке она несла еще и сверток, в другой, словно заветную реликвию, держала клетчатую шаль, которую муж подарил ей еще ко дню свадьбы. А на большом расстоянии от обоих, опираясь на здоровенный костыль, брел хромой сын их Лейзерка.

Не успел еще Аба подойти к Шалиту, а Вихна уже заныла плачущим голосом на мотив какой-то печальной молитвы:

— Горе мое горькое! Что за пустыня кругом! Что за кладбище! От нашего дома остались одни развалины! Ради бога, пожалейте меня, люди добрые, скажите скорее, кто остался в живых. Жива ли сестра моя Элька? Может быть, вы знаете, где она? Где мои свояки? А где мои соседи Аврам Курц и Неся?.. Может, о них что-нибудь слышали? Так скажите поскорей! Скажите мне, дорогие, кого пощадил здесь черный ангел смерти?

Аба опустил на землю тяжелую ношу, вытер тыльной стороной затекшей руки градом катившийся со лба пот и тоже, как видно, хотел о чем-то спросить у Шалита. Но Вихна все говорила и говорила, и Абе не удавалось вставить ни единого слова в ее причитания.