Илья Гордон - Вначале их было двое (сборник)

Секретарь райкома Дмитрий Емельянович Шулимов, высокий большеголовый человек, массивную фигуру которого плотно облегала коричневая гимнастерка, посовещался о чем-то с сидевшими в президиуме членами бюро райкома. Один из них, крепкий, приземистый мужчина со скуластым лицом и черными проницательными глазами, краткой вступительной речью открыл совещание и предоставил слово для доклада Шулимову.

Секретарь райкома не спеша поднялся с места, слегка нагнул лобастую, до блеска выбритую голову, прищурил большие серые глаза и начал говорить. Его густой, хорошо гармонировавший с внушительной фигурой бас гулко раздавался в обширном зале райкома. Говорил он, что называется, с огоньком и размахивал при этом сжатой в кулак левой рукой, как бы припечатывая каждое слово. А слово Шулимов любил приперченное, усмешливое, а иной раз и колючее, вызывавшее у слушателей приглушенный одобрительный смех.

Все время, пока Шулимов говорил, Аншл сидел не шелохнувшись, не сводя заискивающего взора с оратора, боясь упустить хоть одно слово, ну точь-в-точь как ребенок, который ждет не дождется, чтоб его похвалили. Когда секретарь упомянул о колхозе «Маяк». Аншл даже привстал немного и как бы всем существом своим потянулся к оратору. Его лицо так и засветилось, засияло от радости, когда Шулимов торжественно заявил:

— Как всегда, на передовой линии огня в битве за высокий урожай в нашем районе неколебимо стоит колхоз «Маяк».

Передохнув, секретарь райкома начал говорить и о других колхозах, которые, как он по-военному выразился, «идут в ногу», не отстают.

А Нохим Шалит, как всегда на совещаниях райкома, сидел понурив голову и думал: хорошо было бы, если б Шулимов не вспомнил о колхозе «Надежда». Добрым словом он его не помянет — так не лучше ли, если совсем промолчит о нем. По крайней мере, до сих пор не было ни одного совещания, на котором не ругали бы надеждинцев.

«Так уж, видно, здесь повелось, — печально думал парторг. — А что, собственно, они хотят от «Надежды»? У нас, кажется, не хуже, чем у других, а вот поди же — никто не замечает ни наших усилий, ни наших успехов. Долбят и долбят одно и то же — плохо да плохо. Хоть бы раз словечком хорошим обмолвились, хоть бы раз поощрили, ободрили! А ведь наш колхоз преодолел такие трудности, на него обрушились такие напасти: и град два раза побивал высокие хлеба, тогда как в соседних колхозах и колоска не тронул; и суслики пожирали значительную часть урожая. И все же колхоз выстоял, перебился, мужественно боролся — и пополнил потери. Так почему же, почему такое поношение? Справедливо ли это?»

Нохим Шалит ушел в свои невеселые думы и упустил момент, когда секретарь начал говорить о колхозе «Надежда». Очнулся Шалит уже тогда, когда Шулимов подытоживал сказанное об этом отстающем хозяйстве.

— Да, — говорил он, — пока это только надежда: мы надеялись, мы еще пытаемся надеяться, но скоро, кажется, потеряем всякую надежду на то, что в колхозе, носящем такое хорошее имя, когда-нибудь установится мало-мальский порядок. Товарищи из этого колхоза не понимают или не хотят понять, что это из-за них район стоит на девятом месте в области.

Шалит поднялся было, чтобы как-нибудь защититься от этих нападок, но, увидев, что Шулимов продолжает говорить, опять сел.

— Подумать только — на девятом! Позор! — донеслись до его слуха негодующие слова секретаря.

Нохим Шалит первым из старожилов вернулся после войны в колхоз «Надежда». Когда его после тяжелого ранения демобилизовали, он задумался: куда ему деваться? Где его семья? Кого он застанет в родных местах? Кого он застанет из тех, с кем он вырос и с кем проработал столько лет? «Те, что эвакуировались, — думал он, — едва ли успели вернуться в свои дома, а те, что остались на месте, давно, видать, погибли».

И все же неодолимо тянуло домой, и Нохим двинулся в путь-дорогу. В привычном с детства запахе родной земли он ощутил дыхание родного дома. Запах этот не забывал он ни на минуту, как всю жизнь не забывает человек запаха теплого, ржаного, выпеченного материнскими руками хлеба. И Нохим пьянел, жадно, всем существом впитывая в себя влажную прохладу чернозема и хмельные ароматы чабреца, сурепки, осота, пырея. Но к этой радости примешивалась и щемящая грусть. Приближаясь к родным местам, он видел невозделанные, поросшие бурьяном поля, безлюдные села. Напрасно прошли по этим полям вёсны с шумными половодьями, с весело бормочущими щедрыми ливнями; напрасно плодоносящее чрево матери-земли питало буйными соками деревья и травы, — никого не радовало это чудо возрожденной природы. Облетали цветы, не порадовав яркими красками человека, и без пользы для людей наливались медовой сладостью плоды в покинутых хозяевами фруктовых садах.

Из поезда он вышел на маленьком знакомом полустанке. До «Надежды» оставалось каких-нибудь десять километров, но дорога от полустанка до колхоза заросла высокой густой травой, и не видно было тут ни следов человеческих ног или конских копыт, ни колеи, проложенной телегой или автомобилем. Боясь потерять хоть одну минуту, Шалит торопливо зашагал с походным мешком за спиной прямо по заросшему полю к родному дому. Нет, он не сам шел, его словно по воздуху несла вперед какая-то необоримая сила.

Скорей бы узнать все о семье, о близких, о земляках, о судьбе родного колхоза. От стремительной ходьбы ему стало жарко, но, обливаясь потом, он продолжал двигаться не останавливаясь, не сбавляя шага. Незаметно для себя он прошел большую часть пути до знакомого, возвышающегося над степной равниной кургана. Отсюда до дома было уже совсем близко.

В детстве ему казалось, что за этим курганом небо опускается на землю, что там кончается белый свет. Не раз малышом он бегал сюда посмотреть на «конец света», пока однажды, взобравшись на макушку кургана, не убедился, как велик, беспределен мир, нет ему ни конца, ни края. А теперь он шел в обратном направлении, и от кургана повеяло родным домом, перед глазами замелькали картины давно минувшего детства. Где же она, та дорога, по которой он бегал сюда ребенком? Где та дорога, по которой он ушел на войну уже крепким, возмужавшим, готовым грудью защитить свою родину? Где? Нет ее, заросла она, затерялась в чаще густых, диких трав. А была, была дорога — она пролегала где-то здесь, где он шагает сейчас по густой, до пояса, траве. Знать, давно уже человеческая нога не топтала ее, знать, ни одной живой души не осталось в дорогой его сердцу «Надежде». «Да, видать, что так», — горестно подумал Шалит, вслушиваясь в небывалую в этих местах тишину: ни звонкий петушиный крик, ни тревожный лай собак не нарушали молчания этих заброшенных полей. Такая мертвая тишина, вспомнил Нохим, стояла иной раз на передовой, когда, притаившись, ждешь, бывало, — вот-вот появятся перед тобой цепи противника. Но для него война кончилась, он отвоевался. Он идет домой. Ох, только бы застать в живых жену, детей, обнять их, прижать к истосковавшемуся сердцу!

Откуда-то навстречу ему с приглушенным жужжаньем прилетела пчела и села на желтый цветок сурепки.

«Откуда ты летишь? Не от моего ли дома? — подумал Нохим. — Эх, милая, покружишься ты над этими цветами, возьмешь взяток и вернешься в свой улей. А я? А мой дом? Ох, не пуст ли он, не разлетелись ли его обитатели? Да и живы ли они? Куда, одинокий, я денусь, если их здесь нет?»

И чем ближе подходил Нохим к родному дому, тем сильней одолевали его безотрадные мысли, тем страшней становилось ему. А что, если он один остался в живых из всего поселка? Тогда зачем идти туда? Куда торопиться? Не повернуть ли в соседнюю деревню, не узнать ли там сначала хоть что-нибудь о своих, о близких? Но как же не взглянуть своими глазами на то, что сталось с родным домом, когда он уже так близко — рукой подать! И тут ему вспомнилось: прежде, когда он, бывало, возвращался с полустанка домой, уже от кургана видел силосные башни, красную черепичную крышу школы, резко выделявшуюся на фоне блеклоголубого неба, да еще артезианский колодец, вырытый неподалеку от фермы. А теперь ничего, ничего не видно! Неужели все стерто с лица земли?

Пытаясь определить, где он находится, Нохим внимательно огляделся вокруг. По одиночным уцелевшим деревьям (вот памятная ему с детства старая развесистая груша) он понял, что идет по колхозному саду. А слева от сада, вспомнил Нохим, начинался поселок. Да, да, это так: вот над бурьяном, над высокими травами виднеются трубы уцелевших домов да макушки деревьев в заглохших палисадниках. Но куда идти? Где же его, Нохима Шалита, дом? Как узнать его, как до него добраться, когда главная улица поселка, эта прежде так хорошо укатанная проезжая дорога с пешеходными тропинками по сторонам, заросла буйными травами и почти слилась с наступавшей со всех сторон на поселок дикой степью?

Нохим прислушался к голосу памяти и пошел по направлению к маячившей вдалеке молочной ферме. По дороге он свернул на какой-то двор, посреди которого виднелась сплошь заросшая лебедой и конским щавелем горка строительного мусора. У этой горки валялись какие-то черепки и грязные полусгнившие тряпки. В углу двора стоял обвалившийся, заплесневелый колодец, да на том месте, где, как видно, когда-то был разбит палисадник, возвышались над густой травой два-три деревца. Нет, это не тут, подумал Нохим. Охваченный лихорадочным нетерпением разыскать родное жилье, он выбежал из развалившихся ворот туда, где прежде проходила главная улица поселка, и стал заходить в каждый двор, пристально вглядываясь во все, что могло бы помочь ему определить, кто жил в том или ином доме. И в каждом дворе жалобно глядели на Шалита черными провалами окон разрушенные дома без крыш, без дверей, полусгнившие, замшелые. Так, то медленно и понуро, то стремительно, подгоняемый вдруг ожившей надеждой, бродил и бродил Нохим среди руин.