Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо
— У вас флегмона. Если вам не сделают срочную операцию, вы умрете.
Кахидзе долго раздумывал над новой напастью. Но, видимо, безвыходных положений для него вообще не существовало. Он сказал, уже не колеблясь:
— Я отведу тебя в Севастополь в поликлинику, пусть еще там посмотрят.
— Это как же ты меня отведешь? — хмуро поинтересовался Игорь. — А там спросят, откуда рана?..
— Ходи веселей, кацо! Шанс у нас опять–таки единственный, но мы его используем, иначе будем последними идиотами. Ты представляешь, что творится сейчас в Севастополе? Полная неразбериха. Немцы еще не чувствуют себя здесь подлинными хозяевами. Им не до тебя лично, даже если ты раненый защитник Севастополя. Словом, пойдем с единственного козыря.
Женщина–врач в поликлинике испуганно на Игоря взглянула.
— Мне кажется, я вас где–то раньше встречала в городе?
— Нет, вряд ли. Вы обознались, — небрежно сказал Игорь, на всякий случай отводя взгляд. — Хотя может быть; я тут одно время слесарил в горкоммунхозе.
— И все же вам лучше поостеречься. — Она опять испытующе на него посмотрела. — Положение у вас тяжелое. Я выпишу вам направление — ну, не в госпиталь, госпиталем это не назовешь… словом, вам окажут помощь в церкви, чем–то знаменитой еще со времен Нахимова. Вам нужно идти туда по…
Вано предупредительно кашлянул.
— Не беспокойтесь, доктор, я отведу его. Мы вам очень благодарны, доктор.
Для направления Игорь назвал вымышленные имя и фамилию — первые, что в голову взбрели: Борис Батайкин.
— Запомните, — сказала женщина вдогонку, — что я вам написала в направлении: вы мирный житель, допустим, слесарь; ранение получено случайно во время уличных боев. Запомните это, иначе будет плохо и мне и вам.
— Не беспокойтесь, доктор, — еще раз сказал Вано, — все будет зер гут.
— Знает она меня, что ли, — смущенно пробормотал Игорь, когда они вышли из поликлиники.
— Это даже неплохо, как видишь, — вскользь заметил Вано, думая о чем–то другом. — Могло быть хуже.
Госпиталь, в котором очутился Игорь благоволением судеб, то ли был наскоро организован немцами из боязни эпидемий, то ли возник стихийно. На первых порах кто только в нем не лежал! И гражданские и военные, и чистые и нечистые, и патриоты и предатели. Оперировали, впрочем, русские врачи, обслуживали раненых и больных русские медсестры. Немцев Игорь что–то здесь так и не приметил.
— Ну вот, надеюсь, что тебя скоро приведут в норму, — сказал не очень убежденно Вано. — Что поделаешь! Выбирать не приходится. Дня через три я наведаюсь, тогда и решим, как шить дальше. Думаю, что мне удастся связаться с партизанами.
У Игоря скатилась по щеке слеза. Он похлопал своего спасителя по плечу, обнял его здоровой рукой.
— Давай жми. Придешь — хорошо, не придешь — буду знать, что действительно не смог прийти.
В самой церкви места уже не было, и Игоря оперировали во дворе прямо под открытым небом. Каким–то грубым, чуть ли не самодельным ножом вскрыли гнойник, извлекли оттуда что–то металлическое, не то пулю, не то осколок, смазали рану дурно пахнущим спиртом, вроде как даже нашатырным, забинтовали и — нуте–ка там, следующий!..
Кахидзе не пришел ни через три дня, как было условлено, ни в последующие дни. Он не пришел совсем.
7
Катя Шалимова сама однажды напросилась к старшему инспектору — «взглянуть, как холостякуете».
— Не холодно вам… в этой частной конуре? — спросила она с намеком.
— Думаешь, с тобой будет теплей?
Он сказал это незлобливо, потому что уважал смелых девок, да и рад был ее приходу.
Катя пожала плечами, даже застеснялась слегка — не из–за врожденной стеснительности, этого у ней не было, а потому скорей всего, что с ним, таким крепким, статным (да еще и не пожилым, собственно), не нашла пока верного тона. Не знала, что можно сказать откровенно, а о чем лучше помолчать. А вообще–то прямая была девка, хотя и не девка уже — вдова. Что ж, вдове — ей теперь лишь смелостью и взять свое, не юными летами…
— Это нужно попробовать, — сказала она не очень уверенно.
С ней и впрямь было тепло, как–то душевно спокойней.
Приходя к ней, Шумейко задерживался допоздна, а то и ночевал. Хороша была Катерина, ладная такая, крутолицая, и брови дугами… Правда, разное о ней говорили, но Шумейко чихать хотел на разговоры.
Знал Шумейко, что не шутя женщина к нему льнет, что не только телом — сердцем льнет, на что–то рассчитывает бездумно. С родителями в дым разругалась, так и сказала отцу да матери: «Сплю с инспектором, верно, и буду спать, мое дело, вам–то что за стыдобушка?.. Силой вы меня от него и то не оторвете, покуда сама не уйду».
— Там гости какие–то не к случаю у нас были… ну и брат мой Васька… хулиган, браконьер, кто его в поселке не знает?!. Еще чуть что, одна малая капелька — и сидеть ему в тюрьме. А ведь малолетка еще, сопляк… Правда, ловкий он, находчивый. В прошлом году об эту пору гнался за ним Потапов, и некуда было уже Ваське деваться: перед ним боны, бревна такие для правильного сплава закреплены, а в обход срежет Ваську охранный катер. Лодка у него как перышко, он возьми да и направь ее прямо на боны. На мотор навалился, винт вздернул, оголил — ну и перемахнул, ровно утка. И поминай как звали. Пока там Потапов те боны вкруговую обошел!
Шумейко уже знал Ваську — вихрастый, рыжий и зубы наперед. Сестра против него королевой выглядит, а поведением тоже бедовая, чего там…
— Нет, ты расскажи насчет гостей–то, — попросил Шумейко, отворачивая лицо от Катиных пахучих — водорослями пахли — волос, от щекотного их прикосновения; пахло от волос морем, а от белых плеч белым мылом… И почему–то стеснялся он шершавости своих ладоней (по таким–то плечам — что наждак!).
— Да чего там рассказывать, — отвечала Катя, трогая волоски на его груди, шевеля их носом и покашливая, словно от табака. — Выпила я тогда для храбрости и начала выдавать всем без разбору: мотала, мол, я вашу душу оптом и поодиночке, оптом я всех вас куплю и поодиночке продам. Гости–то какие, думаешь? Все больше Васькины дружки.
Шумейко слегка от нее отодвинулся, взглянул с расстояния; бесшабашно светились в темноте Катины глаза; горела в них любовь, или ненависть, или все вместе — не разобрать.
— Хороша же ты была, — медленно, с осуждением проговорил Шумейко, понимая, что ничего она не преувеличивает, исповедуется как на духу. — Грубая ты. Испорченная. Злая.
А она только ближе придвинулась.
— Ой нет, Игорек! Как для кого. Доброты у меня той — не знаю, с какого края подступиться к ней. Да на кого было тратить?
— На брата хотя бы. Преступник ведь растет.
— Брат — он еще маленький был, когда я из дому за мужем следом ушла. А когда в дом отчий возвратилась, он вот какой оказался. Да она и я уже не та — не имею на него влияния. Меня саму попробуй теперь перевоспитай, когда мне тридцать лет и всякого за плечами…
Слышал Шумейко, что прежний муж бил Катю, истязал, трезвым она его не видела, и что, не выдержав, отчаявшись, стала изменять ему даже как–то без интереса, равнодушно, со зла, не находя в случайных изменах ни греховного удовлетворения, ни простой тихой радости. И бегал за ней муж не с ремнем уже, а с топором, и шлюхой обзывал, продажной тварью, и неизвестно, как оно повернулось бы, куда пошла бы дальше ее жизнь, не поскользнись он однажды на велосипеде: набежал и подмял с ходу Катину беду и горе тяжелый МАЗ…
Ни о чем Шумейко ее не расспрашивал, да ни в чем и не винил; если как следует присмотреться, у него у самого жизнь не чистое стеклышко, не посыпанная желтым песочком аллея…
Кончились сигареты. Он встал, чтобы взять пачку на тумбочке у окна. Внезапно включил свет и обернулся. Катя испуганно потянула на себя одеяло — стыдилась, что ли, его? Торкнулось теплом у него в груди, но тут же и опало. Что ж теперь, жениться им, шагать до гробовой доски рука об руку? Но, пожалуй, не стоило спешить, в поселок он приехал не на один день, будет время во всем разобраться, найти начала и концы, распутать этот клубок. Что–то упорно мешало ему взять эту теплую, такую удобную и непритязательную женщину, хотя и беспокойную какую–то, — взять ее в охапку да и понести куда глаза глядят… в жизнь, в ее веселую суматоху, в ее обременительные тяготы и сложности.
— Ну чего, дурочка, закрываешься, — пробормотал он, закуривая, — не сглажу.
— Все вы глазливые. Да и бессовестные к тому же. Только на словах, как на гуслях…
Он подумал, что сразу взять и определить, кто бессовестный, а кто чересчур совестливый, так не просто. Особенно если общаешься с такой женщиной, как Шалимова Катя.
Звонко, с дрязгом и скоком, разлетелось стекло в окне, и Катя ойкнула; Шумейко рванулся, ловя ухом удаляющийся топот, затем подбежал к кровати. Катя зажимала щеку: из–под пальцев выступила кровь, набухла каплей и, взяв разгон, покатилась…
