Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Всякое бывает, — уклончиво ответил я.

— А вообще-то ничего, — сказала она. — Хорош.

Я смотрел в ее смеющиеся глаза и вспоминал другие ее глаза, те, какие я увидел, когда пришел к ней, чтобы рассказать, как погиб капитан Васютин. В одном бою, окруженный немцами, он подорвал себя с десятком вражеских солдат противотанковой гранатой. В тот день мы оставили то, что с таким трудом освободили за целую неделю. Меня ранило, я с месяц пролежал в госпитале в Ярославле и, получив назначение на юг, на один день заехал в Москву. Я не пошел сразу к Капе, меня страшила встреча с ней, я побродил по московским улицам, забрел в институт, где проучился три года и откуда добровольно отправился на фронт. В институте было холодно и пустынно, да и далек я был от того, чем здесь жили студенты. Я посидел на лекции, которую читал старый, закутанный в шаль профессор, отдал уборщице буханку хлеба и пошел искать Капу.

Она жила на Арбате, напротив театра Вахтангова, разбитого бомбой. Я поднялся на второй этаж, прошел по каменному скользкому полу длинного коридора мимо множества дверей. Ее комната была в самом конце. Я постучал. Она открыла, и глаза ее стали страшными*

— Не надо, — сказала она, — ради бога, не надо. Ничего не говори. Я знаю.

Мы сидели на диване и молчали. Это было тягостное, томительное молчание. Не двигаясь, застыв, она глядела в одну точку. В коляске спал, посапывая, ребенок.

— Мальчик?— спросил я.

Она не ответила, потом, словно звук моего голоса только что дошел до нее, спросила:

— Что?

— Мальчик?

— Девочка.

— Как назвала?

— Наташей, — сказала она. — Как он велел. Если девочка — Наташа. Если мальчик — Сергей. Ой, не могу! — вскрикнула она и уткнулась мне в колени, рыдая.

Но через минуту выпрямилась, утерла кулаком мокрые глаза:

— Нет, не буду. Я сильная. Нельзя... Знаешь, когда я об этом узнала? Когда рожала Наташку. Ты не поверишь, но я сама не понимаю, что со мной тогда произошло. Ведь я до сих пор не получила «похоронной», а все знаю. Я лежала в операционной, у меня были страшные схватки, боль адская, и вдруг — ни боли, ничего. Тишина. Врачи двигаются, говорят, а я будто не вижу, не слышу их. А потом, — нет, это непостижимо, — а потом боль пронзила меня, всю грудь ожгло, будто пырнули ножом или пуля пробила сердце. И я поняла: сейчас, в это мгновение, он погиб. «Он умер, умер», — закричала я. «Что вы, голубушка, жив, — говорила сестра. — Смотрите, какая девочка». Она держала перед моим лицом Наташку, а я рвалась куда-то и орала: «Он умер, умер». Это было, Петя, десятого июня в три часа. Когда он погиб?

— Десятого июня, — сказал я, но, по совести говоря, я уже не помнил, когда это было.

Мы долго сидели с ней в тот вечер, но говорили мало. Наконец я поднялся. Поцеловал спящую Наташку, выложил на стол свой паек и ушел. Я не переписывался с ней, но когда в сорок пятом демобилизовался и приехал в Москву доучиваться в институте, в первый же день снова зашел к ней. А потом мы с ребятами часто бывали у нее, она кормила нас обедами, иногда стирала и штопала наши рубашки. Она легко двигалась по своей тесной комнате, подтянутая, живая, и напевала, как и тогда, в сорок первом: «Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый». Одно время мне казалось, что у нее начинается роман с Кириллом, но роман не получился, неожиданно для всех нас она вышла замуж за геолога из МГУ, уехала в Якутию, и мы потеряли друг друга.

— Ну вот, стоим посреди двора, — сказала Капа, — обалдели два дурака. Идем ко мне. Ах, Наташки нет дома, полюбовался бы.

Она подняла с земли таз, пошла

— Погоди, Капа, — сказал я, — мне тут нужно кое-кого повидать. А потом к тебе, ладно?

— Никаких «ладно», — решительно проговорила она. — Что за свинство, пятнадцать лет не виделись — и «потом». Идем, знать ничего не хочу. Ну топай.

Я засмеялся, махнул рукой и пошел за ней к ее подъезду.

— А ты здесь работаешь или в командировку?— спросила она.

— Работаю.

— Вид-то у тебя важный. Министром будешь.

— Ну уж, министром.

— Будешь! Я знаю! Кем работаешь-то? Небось начальник?

— Вроде бы.

Мы зашли в подъезд, стали подниматься по лестнице.

— А ты? — спросил я. — Подумать — живем в одном городе и не встречались.

— Если бы в одном. Я к Наташке приехала, погостить. А вот послезавтра и до свиданья. Опять к себе в тайгу.

Она поставила таз на перила и, глядя на меня сверху вниз, сказала почти удивленно:

— Я ж, Петя, тоже не какая-нибудь там дура. Я ж кандидат наук. Геолог. Самой не верится. Знаешь, как моя диссертация называется: «Геологическое строение группы газоконденсатных месторождений Сибири». Во как!

Засмеялась и легко побежала вверх по лестнице. На площадке остановилась, крикнула:

— Быстрей, дружок. Тяжел ты стал.

Я добрался до нее, она сунула мне таз, стала ключом открывать дверь.

Я посмотрел на эту дверь и будто упал отсюда, с четвертого этажа, вниз. Я чувствовал, как летел в лестничном пролете, задыхаясь, глотая воздух, и не мог захватить ни глотка. И упал, ногами вперед, они вонзились в каменный пол и застряли там, будто тоже стали каменные. Я хотел, но не мог сдвинуть их с места.

Это была пятьсот тридцать вторая квартира, та, которую я искал. Идиот, как же я сразу не догадался? Ведь ту девушку зовут Наталья, а фамилия ее — Васютина. И ни разу, ни одного разу я не услышал ничего ни в этом имени, ни в этой фамилии.

— Ну, чего ты там, пошли, — сказала Капа.

— Погоди, — сказал я: и войти я не мог, и не войти было нельзя.

— Чего годить, иди, — прикрикнула она.

И я, прижимая к груди таз, вошел. За мной, как задвижка в мышеловке, захлопнулась дверь.

В этой квартире жило, наверно, несколько семей. Из кухни доносились женские голоса. В ванной плакал ребенок. Мы прошли по узкому коридорчику и оказались наконец в комнате.

— Вот тут и живет моя Натали, — сказала Капа. — Садись. Я чай поставлю.

Она взяла у меня таз, пошла на кухню, но я не сел, а стоял в дверях, разглядывая комнату. Может быть, Капа и переменила тут что-нибудь, внесла что-то свое, но мне нравилось здесь: и потому, что было чисто, покойно как-то, и потому, что она была строгой, эта комната, и уютной — девичья светелка.

Тут жила лаборантка Наталья Васютина, дочь командира батальона, погибшего в июне сорок второго под Старой Руссой. Здесь жила девочка, которую я таскал на руках, когда она лепетала первые свои слова, которой покупал игрушки на скудную свою стипендию.

Вошла Капа с чайником, стала расставлять чашки.

— Да садись ты, — сказала она.

— Капа, — проговорил я, чувствуя, как тяжелеют мои губы, — я должен тебе сказать...

Она посмотрела на меня, и лицо ее дрогнуло:

— Господи, что еще ты должен сказать мне такое страшное?

— Капа, — сказал я, — моя фамилия Поляков, Петр Семеныч Поляков.

— Да что с тобой? Вот тайну открыл! — Она облегченно засмеялась и вдруг поняла. И я увидел ее глаза — они стали такими, как тогда, когда я пришел к ней в Москве со страшной своей вестью. — Ты? Ты директор завода?

— Да, — глотая слюну, сказал я. — Я шел...

— Уходи, — прервала она. — Уходи, пока не пришла Наташа.

— Прости, — сказал я и повернулся, открыл дверь.

— Подожди, — сказала она. — Сядь.

Я сел на стул возле стола.

— Поверь, Петр, я не склочница, — сказала она, — терпеть не могу жалобщиков, но и Наташу заставила и сама написала в горком. Писала да еще удивлялась: какое совпадение — Петр Семеныч Поляков. Но разве могла я хоть на секунду предположить, что это ты? Ты, который был таким чутким, деликатным.

— Капа, выслушай...

— Молчи! Не оправдывайся, бога ради, или я буду тебя совсем презирать. Ну что мне сделать? Дать тебе пощечину? И дала бы, если б ты был не ты.

— Я шел извиниться, Капа.

— Что нам в твоем извинении? Да и пришел-то небось потому, что неприятности испугался. На унижение шел — знаю я вашего брата. Заставили или хоть сам одумался?

Я молчал.

— Эх ты, и правду боишься сказать. Враги ведь мы, младший лейтенант. Вроде бы и в одном окопе сидим, а враги. Жалею я, что встретила тебя такого.

— Хватит, Капа, — сказал я, — или выгони, или прости, если можешь.

— Ах, младший лейтенант, младший лейтенант, я-то прощу. Но простят ли они тебя?

— Кто?

— Они. Васютин и другие, кто лежит в земле.

Тьма стояла, когда я вышел на улицу. Или мне это только казалось? Не знаю. Я почти на ощупь добрался до машины, сел и сидел в ней, запрокинув голову. Ничего я не видел, ничего не слышал и не чувствовал, я будто ушел из этого мира в другой, где нет ни совести, ни мыслей, ни желаний и меня самого нет. А тот, что сидел в машине, тот был не человек — скорлупа, безжизненная, жалкая, пустая.

Наконец чей-то смех словно разбудил меня. Я открыл глаза. Был день, светило солнце, а возле машины играли дети. Из пластмассовой игрушечной ракетницы они запускали игрушечного космонавта. Космонавт взлетал высоко, выше столбов с электропроводами, а потом стремительно падал на землю, и кабина его, свистя, долго вертелась на своем стержне. Он был игрушечным, космонавт, и не мог преодолеть земного притяжения. Никогда ему не увидеть ни заоблачных далей, ни других миров. Вот так и будет тщиться подняться дальше, выше и опять падать на землю. А потом расколется — и выбросят его на свалку.