Анатолий Рыбин - Трудная позиция
— Не помню, Шура. Может, когда и приглашал.
— Но раньше ты не забывал почему-то, — сказала Александра Терентьевна и, тяжело вздохнув, стала собирать ужин.
Осадчий сел за стол, развернул свежую газету. Он чувствовал: неспроста завела с ним этот щепетильный разговор Александра Терентьевна. И жена Забелина приглашала их тоже с определенным прицелом. «Стараются женщины, — с болью подумал Артемий Сергеевич. — Рассчитывают, наверное, как сядут их мужья за один стол, выпьют по рюмке коньяку — и все пойдет у них по-прежнему, без сучка и задоринки. Нет, не пойдет, как видно. Другой ключ искать нужно, не за семейным столом, нет, а там, в управлении, в дивизионах».
За ужином Александра Терентьевна долго сдерживалась, хотела, чтобы муж поел спокойно, а как только стали пить чай, не вытерпела, спросила:
— Что все-таки произошло у вас сегодня? Или нельзя говорить?
— Почему нельзя? — поморщился Осадчий. — Ты историю с Саввушкиным помнишь?
— Очень даже.
— Ну вот, а теперь с курсантом Красиковым такое же происходит. И генерал уже решение принял отчислить.
— А ты что же, не согласен?
— Я, Шура, с равнодушием не согласен и с тем, что кое-кто трудности стороной обойти хочет. Разве этому нас партия учит? И не за этим я в политработники из командиров перешел. Понимаешь ты меня?
— Да, конечно, — согласилась Александра Терентьевна..
Осадчий сдвинул свои жесткие брови, потом решительно встал и вышел из-за стола.
— Вот что, Шура. Я должен обязательно повидать Крупенина.
— Сейчас? — удивилась жена.
— Именно сейчас. И ты уж не обижайся, пожалуйста. Ладно?
Оставшись одна, Александра Терентьевна несколько раз прошлась по комнате, потом села за письменный стол мужа, отыскала в ящике фронтовую фотокарточку, сделанную каким-то военным корреспондентом на острове Эзель, и долго смотрела на нее. На снимке у гранитной скалы стояли два молодых еще офицера — Забелин и Осадчий, усталые, запыленные, и оба с автоматами, как солдаты. На обратной стороне снимка рукой Забелина было написано: «Дорогой Артем, не забывай этих трудных дней никогда».
15
Больше часа вышагивал Крупенин по скользкому, обледенелому тротуару на центральной городской улице возле гарнизонного Дома офицеров. Раньше здесь частенько встречал он Надю. В семь вечера она заканчивала занятия в детской музыкальной группе и, выбежав на улицу, с беспокойством спрашивала:
— Замерз, да? А почему не зашел в раздевалку?
Он брал ее под руку и, весело отшучиваясь, вел в кино или домой по затихающим длинным улицам.
Сегодня Надя появилась намного позже обычного. Может, чувствовала, что он ее ждет, и потому старалась не торопиться, а может, просто дела задержали. Но, увидев Крупенина, она сделала вид, что не заметила его, и прошла мимо, гордо подняв голову. Он поймал ее за руку, пытаясь остановить и завести разговор.
— Нет, нет, я не могу. Мне нужно готовиться к занятиям. — Надя торопливо, свернула к троллейбусной остановке и, не сказав больше ни слова, нырнула в отходивший уже троллейбус. Дверь захлопнулась перед самым носом Крупенина.
— А, черт! — Крупенин отпрянул в сторону и остановился в растерянности, не зная, что теперь делать.
Троллейбус долго буксовал, а когда преодолел льдистый участок, неожиданно остановился и распахнул двери.
— Поспешайте, товарищ военный! — позвала пожилая добродушная кондукторша. И когда Крупенин сел, шутливо прибавила:
— Чуть-чуть не ограбили вас при честном народе. Уж извиняйте.
При этом она виновато посмотрела в сторону Нади. Но та не подняла даже головы, словно ничего не слышала и не видела. Кондукторша догадливо поджала губы и заговорщически кивнула Крупенину: ничего, дескать, милые бранятся — только тешатся.
Всю дорогу ехали молча.
— Так и уйдешь? — спросил Крупенин, когда вышли из троллейбуса и до Надиного подъезда оставалось каких-нибудь десяток шагов. — Не хочешь разговаривать?
Надя молчала.
— Ну нельзя же так.
— Может, и нельзя. Но что же поделаешь...
— Я могу объяснить тебе, как это получилось. — Крупенин снова попытался взять ее за руку.
— Не нужно, и потом, не хочу, чтобы ты оправдывался.
— Да, но ты же должна знать, почему так получилось.
— Не старайся, пожалуйста. Теперь это ни к чему. — И Надя ушла, даже не обернувшись.
Крупенин поглядел ей вслед и с болью вымолвил:
— Не знал я, что ты такая.
Он со злостью пнул попавшийся под ноги ком снега и нехотя, устало побрел к своему дому.
В лицо дул противный западный ветер, изредка взвихривая снежную пыль на дороге и покачивая электрические фонари. Провода монотонно и тоскливо гудели, будто жаловались на свое одиночество.
Добравшись к себе, Крупенин прямо в одежде повалился на кровать, заложил руки за голову. Никогда еще собственная комната не казалась ему такой пустой и неуютной, как в эти минуты. Даже чей-то неожиданный стук в дверь он воспринял как посторонний, ненужный звук и отозвался на него машинально.
Вошел Осадчий. Крупенин повернул голову и долго смотрел на него, точно не верил глазам своим. Потом вскочил, поспешно поправил китель и привычно застегнулся на все пуговицы.
— Зря вы беспокоитесь, — сказал Осадчий. — Давайте так, по-домашнему.
— Вы, наверное, дневник принесли, товарищ полковник? — смущенно спросил Крупенин.
— Нет, не принес. Но, должен признаться, прочитал с интересом, даже с большим.
— Да чего там особенного? — смутился Крупенин. — Просто злой был, вот и царапал. Потом в чемодан бросил. Только в разговоре с вами и вспомнил... А вы раздевайтесь, Артемий Сергеевич, — предложил Крупенин и повесил шинель гостя на вешалку.
Усевшись за стол, Осадчий пристально посмотрел на старшего лейтенанта.
— Значит, под злую руку, говорите? Для успокоения нервов, так сказать. Вместо валериановых капель. Что же, неплохо. И часто это бывает у вас, разрешите полюбопытствовать?
— Что бывает? — не понял Крупенин.
— Ну, царапать-то под злую руку часто приходится?
— Ах, вон вы о чем! Так ведь я, товарищ полковник, не писатель, а мемуарами заниматься мне еще рано.
— Стало быть, не пишете?
— Нет.
— А вот и напрасно. Мемуары мемуарами, это само собой. А дневник вы могли бы вести неплохо. И нам бы разобраться кое в чем помогли.
— Не знаю, помог бы или нет. — Крупенин начинал, кажется, понимать, на что намекает хитроватый и придирчивый Осадчий. — Но где же моя тетрадь, Артемий Сергеевич? Не принесли, в самом деле?
— Видите... какое дело... генералу я показал ее, не вытерпел. А вы что, возражаете?
— Да нет, ничего.
— Ну и я так подумал. А пришел я к вам вот зачем, дорогой снайпер. — Осадчий всем корпусом налег на стол. — Вы знаете, что Красиков подал рапорт об уходе из училища?
— Рапорт? Красиков? — Крупенин побледнел. — Кому подал?
— Командиру дивизиона, — ответил Осадчий. — А начальник училища назначил педсовет на понедельник.
— Да как же это, товарищ полковник! Ведь я только что разговаривал с Красиковым. И он ничего... ни единого слова.
— Странно. Ни единого, а рапорт подал. Выходит, скрыл от вас, не доверился.
— Ерунда это, товарищ полковник, — вскипел Крупенин. — Вернуть надо рапорт — и все. Мало ли блажь какая взбредет человеку в голову!..
Осадчий встал, вынул из кармана портсигар, протянул Крупенину. Разминая папиросу, покачал головой:
— Не знал я, что вы можете так, Крупенин.
— Как, товарищ полковник?
— Ну... вернуть — и все...
— Да зло же берет.
— Зло в таком деле — плохой помощник, — сказал Осадчий, отгоняя дым к открытой форточке. — Разобраться нужно, и разобраться тщательно, чтобы никаких сомнений не осталось ни у вас, ни у педсовета. Понимаете?
— Я уверен, что Красиков одумается, обязательно одумается, — ответил Крупенин уже спокойнее.
— Буду рад. — Осадчий затушил папиросу и опять уселся за стол.
Крупенин сейчас впервые почувствовал, что зря он, кажется, плохо думал об этом суровом и суховатом на вид человеке.
— Не знаю, Артемий Сергеевич, — досадуя на самого себя, сказал Крупенин. — Плохой я психолог, наверное. Сердцем вроде все понимаю, а вот вникнуть, добраться, как вы говорили, до сути — не получается. Так и с Красиковым вышло. Беседовали, объяснялись. Он уже как будто на откровенность пошел: о родителях рассказал. А теперь, видите, куда повернул?
— Да в том-то и дело, что не все вижу, — искренне признался Осадчий. — Туману много. Но вы свою, сторону уж очень упорно держите. И не зря, похоже. Я так понимаю.
— А как же не держать, Артемий Сергеевич? Наш ведь он человек-то, советский. И офицером будет хорошим, я же вижу по его способностям. А вот совершит, представьте, глупость, сломает себе жизнь, потом сам же мучиться будет. Да и нам с вами не простит. Бездушные, скажет, люди, не помогли.
