Михаил Аношкин - Покоя не будет
И как только Олег Павлович раскрыл рот, чтоб доложить, Ярин перебил:
— Договоримся так, уважаемый товарищ Ивин: никуда я тебя из парткома не отпущу, как работал, так и будешь работать. И не спорь, знаю, что делаю. Это, во-первых. А во-вторых, на устройство личных дел даю три дня. Хватит?
— Хватит.
— Теперь поздравляю. На свадьбу не прошусь. Не приду, но решение и выбор одобряю. Девушку знаю, мать ее глубоко уважаю. Мир вам, совет да любовь.
— Спасибо, Антон Матвеевич. Но о работе…
— Никаких разговоров. Не порти себе настроение. Будешь упрямиться, соберу бюро и всыплем тебе по первое число в порядке свадебного подарка. Ясно?
— Ну что ж, — улыбнулся Олег Павлович, — пожалуй, и вправду не стоит сегодня о работе. Но не забудьте: последнее слово осталось за мной.
— За тобой, за тобой, — засмеялся Антон Матвеевич. — Экий ты, брат, упрямый, даже в такой день упрямишься.
Потом Ивина поздравил Домашнев. Как всегда чистенький, аккуратненький. Поздравлял от души, и Ивину показалось, что даже с завистью. Узнав, что Олег Павлович появился, в комнату к нему сбежались почти все сотрудники парткома, жали руку, хлопали по плечу, а Анна Иванна чмокнула Олега Павловича в щеку и похвалила:
— Ты у нас молодцом!
Ей такое дозволялось.
То был чудесный майский день. Хотя бы потому, что они — Олег и Тоня — остались, наконец, одни. Эта свадебная карусель как закрутила их обоих, так вот только сегодня и отпустила. Со свадьбой повременили — пока не отсеялись. Зато потом молодых поздравить явилась добрая половина Медведевки — первый день пировали у невесты. Лепестинья Федоровна, подвыпив, хвасталась, что без нее свадьба едва ли бы состоялась. Может, она и права. Олег Павлович пригласил на свадьбу бабку Медведиху, но та придти наотрез отказалась, хотя поцеловала его по-матерински в лоб. Она одобряла выбор. Ничего ему не сказала про своего Григория, но он заметил, что она за эти дни сильно сдала, как-то сразу сгорбилась, насмерть устала.
Прикатил Медведев. Поставил перед молодыми настольные, вправленные в каслинское литье часы и произнес маленькую речь:
— Говорят, счастливые часов не наблюдают. Пусть себе говорят, но я советую тебе, Олег, поглядывать на них почаще. Понял? Почаще. Не то может получиться морока. Разнежишься с молодой женой, забудешь на часы поглядеть — может убежать работа, может, может, не спорь, хотя она и не волк. Не догонишь. Коли на работе забудешься, домой опоздаешь — тоже мало радости. Молодая жена может убежать, попробуй найди еще такую. Вот она какая красавица, и вообще в нашей Медведевке все бабы красивые, верно я говорю? Шутка сказать — из других сел к нам за невестами ездят. Это что-нибудь да значит!
Иван Михайлович залпом осушил стакан водки, проглотил половинку соленого огурца и исчез, сказав:
— Не могу больше — дела!
Был на свадьбе и Викул Медведев со своей рябой ненаглядной Нюркой. Норовил пересесть поближе к Тоне, а Нюрка старательно его оттаскивала, пробирая шепотом, чтоб другие не слышали:
— Куда лезешь, кобель этакий. Я тебе натру дома румянец на лбу!
— Взъелась баба, — удивлялся подвыпивший Викул и доверительно шептал Ивину:
— Повезло тебе, мужик, такую бабу отхватил.
А Нюрка зло повела на него своими глазами и с усмешкой спросила, призывая в свидетели Олега Павловича:
— Я тебе плоха, да? Нет, вы посмотрите на него, люди добрые, варнак варнаком, а еще что-то!
— Будя, будя, — добродушно отмахивался Викул. — Шутить нельзя, да?
Когда свадьбой выходили на улицу и плясали прямо на лужайке, Олег Павлович увидел свою квартирную хозяйку. Бабка Медведиха стояла возле дома, опершись спиной на калитку. Она скрестила на груди натруженные узловатые руки, вся в черном, по-прежнему суровая и гордая, глядела, как отплясывает барыню Викул Медведев, а Нюрка ходит вокруг него лебедушкой; как девчонки-доярки, подружки Тони, выталкивают в круг молчаливого Зыбкина Никиту, а он отчаянно упирается, но хорошо уже то, что не сходит с его рябого лица добрая улыбка. Смотрит бабка Медведиха на чужую радость и, наверно, горько думает, что ей такой радости никогда уже не дождаться. Оба ее сына сложили головы на чужбине, она даже не знает, где их могилы, радость ее и надежду унесла война. Осталось ей только одно — смотреть на чужую радость.
Но вот отпелась и оттанцевалась свадебная кутерьма. Олег с Тоней поспешили уйти из дома и очутились далеко за селом.
СОЛНЦЕ
Было солнце, очень много солнца. Его можно было черпать пригоршнями и пить, как брусничный сок; его можно было поймать на молодом, еще клейком листочке березы; его можно было потрогать рукой на ярко-зеленой веселенькой стрелочке только-только взошедшей пшеницы — ее целое поле, ровное, бесконечное. Солнце можно было понюхать — оно пахло горьковатым запахом проснувшихся после долгой зимы берез, медовой сладостью сирени, которой в селе росла тьма-тьмущая, и парным духом земли. Его можно было услышать — лучи, пробившись сквозь листву, натянулись в жгучие струны, и эти струны, если прислушаться, мелодично звенели. Солнце можно было услышать и в неуемной воркотне речушки, и в знакомой песне жаворонка.
Олег и Тоня шагали и шагали вперед, сами не зная куда, и им радостно было, что взору открываются новые и новые дали: то ровные без единого деревца и зеленые-зеленые от всходов; то горбатые, в праздничном одеянии берез, в синем мареве, насквозь пронизанном солнечным светом.
И не хотелось думать, что где-то есть города, в которых шумят трамваи и дымят заводы, что где-то есть села, такие, как Медведевка и их райцентр, там люди тоже жмутся друг к другу, а здесь такой простор. Нет, не хотелось об этом думать, потому что радовала и манила вперед солнечная весенняя дорога. Жажда шагать и шагать была еще сильнее от того, что рядом плечо к плечу, идет человек, возле которого жизнь делается красивее и чище, человек, при одной мысли о котором радостнее стучит сердце и хмельно бродит кровь, возле которого думается лучше и мечтается безудержно.
Они шагали до тех пор, пока из-за увала не вылетела черная «Волга» п помчалась им навстречу. Олег потянул Тоню на обочину, и они остановились, ожидая, когда машина проскочит мимо. Но «Волга» неожиданно затормозила, и Грайский, приоткрыв дверцу, подозвал к себе Ивина. Сказал с укором:
— Не слышу вашего ответа.
Собственно, думать о работе не было времени, не решился еще — куда пойти. Пожал неопределенно плечами. Грайский мимоходом глянул на Тоню, стоявшую в сторонке, улыбнулся одними глазами.
— Решай, решай, — сказал он, — время дорого.
— Хорошо, Петр Иванович. На днях я позвоню.
— Зачем звонить? Поеду обратно, заеду в партком. Будь готов к ответу. Счастливо! — он приподнял руку в знак прощания и захлопнул дверцу. «Волга» мягко сорвалась с места. Тоня подошла к Олегу, взяла его за руку повыше локтя обеими руками, спросила:
— Кто это?
— Грайский, секретарь обкома.
— Что ему?
— Да все о работе.
Подосадовал на Грайского. Проехал бы мимо, не останавливаясь. Так хорошо, бездумно им было. А тут снова вернулись беспокойные мысли. Их уже не остановишь, эти тревожные мысли. И встала перед взором бабка Медведиха такой, какой он ее видел у ворот — в черном, скорбная и гордая. Она не злая, она радовалась его, Олегову, счастью, но не хотела делить его радость, хотела гордо остаться в стороне. Сыны ее спят беспробудным сном, такие молодые, пригожие и крепкие, а она живет, хранит о них воспоминания и думает о том, что лучше бы лежать в сырой земле ей, а им жить да жить.
Вспомнил Олег Павлович в эту минуту и Лихарева. Федор Алексеевич сидит на корточках, держит в ладони проклюнувшееся пшеничное зерно, глазами показывает Олегу Павловичу на бледный зеленый росток и восхищенно говорит:
— Сила, а?
Да, в этом зерне могучая сила. Сила в этом просторе, в земле, в человеческих руках и разуме, во мне, в Тоне.
Эх, Олег, Олег! Думал, если кончилась свадебная кутерьма, если рядом любимая, то, значит, можно уйти в какую-то неведомую даль, где только солнце и простор? Где никто не будет тебя донимать въедливыми вопросами о перестройке, где можно не думать о несуразностях жизни? Тогда о чем же думать? Сама-то радость в беспокойстве, а в застое только лягушки квакают. А что перестройка? Прошумит поздним ветром, а Лихарев со своей неистребимой любовью к земле, со своим святым беспокойством останется. И коммунист Медведев останется, смелый хозяин и человечный человек. Вот бы в одну упряжку с ним, этот застояться не даст, с этим покоя не будет. И не надо! Черт с ним, с покоем. Я люблю жизнь, значит, ненавижу застой.
— Ты о чем? — спросила Тоня.
— О жизни, — ответил он.
Она поняла его, она всегда будет понимать его с полуслова. И сама она в эту минуту думала о жизни, о том, чтобы вот так всегда было хорошо и чтоб никто и никогда не звал ее Олега в городскую тесноту из этого удивительного и тревожного мира. Им здесь жить и растить детей.
