Борис Изюмский - Море для смелых

— Здравствуй, — виновато сказал он. — К тебе зайти можно? Не выгонишь?..

Знал, конечно, не выгонит. До чего она хороша! Полные плеч стали еще более покатыми, свежее лицо не нуждалось в пудре. Даже медлительность движений шла ей. И эта голубая воздушная косынка на голове. Пожалуй, сейчас она привлекательнее Анжелы, хотя… ноги грубоваты.

Вера молча прошла вперед, коленкой поддержав спящую Иришку, отворила дверь.

Анатолий был приятно удивлен: в комнате даже уютно. Занавески на окнах. Скатерть на столе… Правда, бедненько: голубой шелковый плащ Веры висит на двери — шкафа нет.

Под ножкой кровати пластинки паркета поднялись, как клавиши. Анатолий мысленно усмехнулся: «Здесь работал не очень старательный паркетчик».

Вера, укладывая дочку в кроватку, лихорадочно думала: «Как быть? Что говорить? Может быть, ради Иришки пойти на примирение, ведь он для этого приехал. Меньше всего я должна думать о себе, о попранном женском самолюбии. У Иришки нет отца, вместо него прочерк в метрике. Пойдет в школу — будут дразнить: „Пустая метрика“. И потом, ведь были чудесные дни, были!»

Анатолий подсел к столу. Его «Ковра из лучших сортов древесины» на стенах не оказалось. Плохой признак…

— Ты можешь меня выслушать? — начал он вкрадчиво и, достав папиросу, закурил.

Она хотела запретить, но раздумала, только скупо сказала:

— Говори.

И тоже села за стол, напротив Анатолия, сцепив на скатерти пальцы, смотрела на него спокойно.

Одет, как всегда, со вкусом. Костюм цвета мокрого песка, бордовый галстук.

Анатолий, выигрывая время, приложил платок к губам. Нет, она была какой-то другой, совсем чужой, и это сковывало его.

Иржанов заговорил о себе, о своих неудачах. Выходило так, что он даже страдал, мучался разлукой, но не решался подать о себе весть, сознавая свою вину перед ней и не рассчитывая на снисхождение. Да, он поступил некрасиво. Но не потому, что злой и вконец испорченный человек. Может быть, и на этот раз его подвела художественность натуры…

Вера продолжала внимательно смотреть на Иржанова, не опуская глаз. Думала с горечью и недоумением: «Как могла я верить ему?! Ведь он только о себе, только о себе… Даже не подошел к кровати дочери».

— Ты, может быть, посмотришь на Ирину? — холодно спросила она.

— Да, да, — засуетился, вставая, Иржанов.

— «У нее в метрике нет отца, — снова царапнула Веру мысль. — Неужели взрослой она осудит меня?»

Девочка во сне старательно жевала соску. Возле ее правого уха темнела родинка. На том же месте, что и у него.

У Анатолия внутри что-то затеплилось. Пожалуй, он готов зарегистрировать этот брак. Там, конечно, будет видно, подходят ли они друг другу. На два-три месяца можно подбросить Иришку деду и бабке. Они размякнут. Правда, первое время Вере придется работать за двоих, пока он станет на ноги. Можно будет начать большую картину. И что-нибудь для клуба…

Иржанов возвратился к столу, сел.

— Ты хочешь, чтобы мы зарегистрировались? — словно решившись на самоотверженный поступок, спросил он.

У Веры гневно дрогнули ноздри. Она хочет! Она!.. Он готов облагодетельствовать ее. Нет, жизни не будет — ни опоры, ни доверия. Ей противно сейчас было в нем все: холеное лицо, аккуратный зачес, тяжелый, как у маминого Жоржа, подбородок.

— Вот что, — глухо сказала Вера, поднимаясь, и губы у нее сразу побелели, — будем честны: я тебя не только не люблю, но даже не уважаю.

Иржанов встал.

— Ну, Верочка, ты слишком строга ко мне, — еще на что-то надеясь, жалобно сказал он. — Ну, я оступился. Это может случиться с каждым. Что же, нельзя человеку протянуть руку? Тем более что я люблю тебя, как никогда никого не любил.

Анатолию и самому сейчас казалось, что это все так. Но она-то теперь ясно чувствовала фальшь. Он говорил ей тогда, — ох, да как же это было давно! — что полюбил с первого взгляда и навечно, что до встречи с ней ему казалось, мол, богаче человек увлекающийся, но теперь он понял — в одной любви может быть найдено все. Он при девчатах в общежитии — пытался, стоя на коленях, шнуровать ей туфли, хотя она противилась этому. А через полчаса приставал к Анжеле…

Жалкий человек! Обкрадывал себя и будет обкрадывать всю жизнь. Никогда не узнает настоящего счастья, потому что не способен на верность, цельность чувств, занят только собой.

Вера сдвинула неровные светлые брови.

— Все это я уже слышала. От забот о дочери я тебя освобождаю. Прокормлю ее сама. А ты — уходи.

Она подошла к Иришке, положила руку на спинку кровати, словно вбирала силы, которые могли вот-вот иссякнуть. Стояла так до тех пор, пока за Иржановым не захлопнулась дверь.

Мама приехала на следующий день. Расплакалась еще на пороге. И сразу стало видно, что очень постарела. А позже Вера разглядела и предательские корочки на локтях, и дряблые складки шеи. «Вот, мамка, и весь твой бабий век», — с грустью подумала она.

Вера, конечно, писала в свое время матери о рождении ребенка, но тогда Ирине Михайловне было не до нее: грубо развязывался семейный узел. Жорж нашел себе в Кемерово молодую жену, а Ирину Михайловну бесцеремонно выгнал из дому.

Вера, узнав об этом, дала телеграмму: «Приезжай немедленно!», но ответа не получила.

— Кто бы мог подумать, что он такой негодяй? — страдальчески говорила сейчас Ирина Михайловна, и ее глаза молили о сочувствии.

Вера не стала вдаваться в воспоминания об отчиме: зачем растравлять рану?

Ирина Михайловна пришла в восторг от Иришки. Особенно растрогало, что внучка названа ее именем. Она даже нашла, что девочка похожа на нее.

— Ты знаешь, носик наш, аркушинский… Девушки со вздернутыми носиками в жизни не пропадают!

А вечером, сидя за столом, недоуменно думала, как прихотливы превратности судьбы: она бросила дочь, а та приютила ее. Она подкармливала этого мерзавца Жоржа, а Верочка стала ее кормилицей.

Панарин возвратился на комбинат с победой: выдержал экзамены на заочный факультет университета. Конечно, сыграли свою роль и характеристики. Комсомольскую утверждало общее собрание. В ней было написано: «Честным трудом заслужил право учиться». Это дьявольски приятно.

Провожали его на экзамены всей бригадой. И Алла была.

Валентина Ивановна сунула ему в дорогу бесподобные пирожки.

Мысль, что за тебя «болеют», всегда подбадривает — это он испытал на себе.

Сейчас Панарин обходил заводской двор. У задней стены — стойбище велосипедов и мотоциклов.

Куда ни посмотри, все подросло. Лезла к небу оранжевая башня для сушки порошка. «Новость». Строили контактную печь для сжигания вредных газов — значит, в городе исчезнет запах парафина. А вон показался из земли фундамент цеха опытных установок — база будущего исследовательского института в Пятиморске. Давно ли они закладывали этот цех!

В памяти Стася встала картина: глубокий котлован окружен земляными насыпями. Наверху, на них, — строители-химики. Оркестр лихо играет: «А мы монтажники-высотники…» Комсорг Надя Свирь подходит к нему:

— Стась, от комсомола выступать будешь ты.

У Нади такие серьезные глаза, что отказаться просто невозможно.

Он влез на трибуну — грузовик в кумачовых полотнах. Синело море вдали. По двору гуляли белые смерчи. Застывшие краны, казалось, приглядывались к тому, что происходит. Нещадно палило солнце. Пахло нагретым крашеным железом.

— Товарищи строители! — сказал Панарин, и микрофон, подбадривая, отозвался металлом. — Разве можем мы забыть этот день?

Клали первые камни фундамента Потап, Юрасова, Валентина Ивановна…

Григорий Захарович, побагровев от натуги, взял камень побольше, придерживая его животом, потащил к обшитой досками траншее.

…Надо разыскать комсорга и отрапортовать ей о поступлении в университет. Стась заскочил в цех: может быть, Надя здесь?

Рабочие в резиновых фартуках, сапогах и перчатках перекачивали серную кислоту, разгружали плиточный парафин.

Стась прошел мимо «капитанских мостков», под извивами толстых труб, миновал маленькие баки, похожие на шлемы с забралами или верхние части скафандров, наткнулся на Юрасову.

— Стась, приехал! — обрадовалась Лешка, — Ну как?

— Все в порядке! — Панарин лихо надвинул на лоб картуз. — Принят.

— Поздравляю! — Лешка затрясла его руку. — Знаешь что? Завтра суббота, наша бригада выходная. Давайте вечером у меня соберемся? Отпразднуем.

Она помолчала, хитро сузив зеленые глаза; мимоходом сообщила:

— Между прочим, и Звонарева будет.

Стась покраснел.

— Во сколько?

— Да часов в семь приходи…

Субботнее утро принесло радость: московское радио сообщило с ракете, заброшенной на Луну, в район морей Ясности и Спокойствия. Лешка ликовала: