Борис Изюмский - Путь к себе. Отчим.

— Теплоход «Александр Невский» из Ленинграда! — снова появляясь в кухне, объявляет Сережа.

— Слушай, дружок, ну а в школе ты числишься в активе? — спрашивает Раиса Ивановна.

— В каком смысле?

— В общественном.

— Да вроде бы…

— А точнее?.. Я, например, в седьмом классе была делегаткой областного слета пионеров.

— До делегата мне далеко, — с сожалением говорит Сережа, — но грамоту за сбор макулатуры честно заработал.

— Не густо. Почему же не показал грамоту?

Не люблю задаваться. Знаешь английскую поговорку: «Кто добр поистине — добро творит в молчании»?

Раиса Ивановна смотрит с удивлением.

— И еще получил благодарность по школе за оборудование физического кабинета.

«Нет, общественная струнка в нем, пожалуй, есть».

— Ты думаешь, я нетрудолюбивый?

— Почему же? Я так не думаю… Только выборочно трудолюбивый… А скажи, кто эта девочка… с которой ты дружишь?

Он на мгновение смущается, но выпаливает:

— Девочка как девочка! — И снова выскакивает из кухни.

Ну, положим, не девочка как девочка, а самая лучшая у них в школе, а может быть, и в городе.

Умная, веселая, с ней всегда интересно. Какая у нее внешность? Он бы не смог ответить на этот вопрос. Она ему нравилась, как он сам определил, миловидием… На нее хотелось все время смотреть. И слушать. Голос у нее… Такими голосами, наверно, в больнице людей излечивают: очень спокойный и теплый.

А с чего все началось? Варя появилась у них в классе недавно. Потом он случайно встретил ее в кондитерской «Красная шапочка». Зашел просто так, поглазеть на прилавки, а она грильяж покупала.

— И ты здесь? — приветливо сказала Варя, как старому знакомому. — Хочешь?

Она поглядела бесхитростно, протянула кулек. Но Сережа, конечно, отказался. Они вместе вышли из магазина. Девочка увлеченно покусывала грильяж.

Сережа шел рядом независимо, подбивая коленкой свой портфель.

— Ты в Ростове давно живешь?

— Я родился здесь.

— А я из Свердловска приехала. Тоже хороший город.

«Ага, „тоже“», — с удовольствием отметил про себя Сережа.

Они свернули вниз, к Дону, миновали просмоленные плоскодонки возле маленьких домов, прилепившихся к спуску, и зашагали вдоль набережной.

Небо было какое-то замкнутое, словно ожидало перемен.

— Угадай, в каком ухе звенит? — приостановившись, неожиданно спросила Варя.

Ветерок растрепал ее волосы, и веселый синий глаз выглядывал из-под золотистой копны.

— В левом.

— Как ты узнал? — удивилась Варя.

— Обычно звенит в том ухе, которое ближе к стене. А у тебя левое ухо ближе к киоску, — рассудительно объяснил Сережа.

— Вот не знала! — с ноткой почтительности в голосе сказала Варя. — Ты литературу любишь?

— Предмет? — настороженно спросил Сережа, незаметно шмурыгнув носом. Платок он, конечно, опять забыл.

— Нет, читать…

— Смотря что, — дипломатично ответил он. Но, вспомнив, что дома ждет «Тайна замка Горсорп-Грейндж» Конан Дойля, уже увереннее воскликнул: — Да еще как!

— А я люблю слушать город, — мечтательно произнесла Варя.

— Как это?

— Ну слушать, что вокруг. Вот давай…

Она оперлась локтем о тумбу набережной, положила щеку на ладонь и прислушалась.

Издали, от ремонтных верфей, доносились звон железа и рокот лебедки. У самого берега безбоязненно встряхивались утки. Вспорол речную гладь глиссер. Голос диктора, усиленный рекой, объявил: «Началась посадка на „Ракету-88“ до станицы Багаевской».

— Пойдем посмотрим новый кинотеатр! — предложил Сережа.

…Еще издали Сережа и Варя увидели голубовато-зеленые огни. Театр весело поглядывал через дорогу на университет, на поток машин.

«Сказать Варе, что этот театр мама строила? Нет, пожалуй, не надо. Может подумать, что хвастаюсь».

Варя вдруг спохватилась:

— Ой, загулялись! Мама волнуется! Смотри, уже «Вечерку» продают.

Действительно, к газетному киоску выстроилась цепочкой очередь за «Вечерним Ростовом». Значит, было больше четырех.

После обеда Раиса Ивановна ушла. Сережа предложил отцу:

— Давай немного поиграем в Шерлока Холмса?

— Давай, — охотно согласился Виталий Андреевич.

Сережа извлек из кармана брюк небольшой перочинный нож, положил на свою ладонь:

— Вот! Что ты можешь сказать об этом предмете?

Виталий Андреевич бросил беглый взгляд на нож.

— Судя по тому, что цепочка утеряна, его хозяин довольно рассеянный человек. — Он сделал короткую паузу, раскрыл нож. — Лезвие погнуто. Значит, его употреблял не по назначению какой-нибудь представитель неорганизованной материи.

Сережа подскочил от удовольствия:

— Метод индукции — от частного к общему!

— Совершенно точно. Ты знаешь, я сейчас вспомнил один… частный разговор с отцом. Он сказал: «Манную кашу человек ест в начале жизни и в конце ее. А в середине надо давать пищу для крепких зубов». Соображаешь?

Сережа хитро прищурился:

— Ты хочешь сказать: даже кутенку неспроста дают глодать кость, да?

— Я хочу сказать, что незачем дольше срока считать себя кутенком.

Сережа по старой привычке дернул плечом, коротко, протестующе воскликнул: «Ну-ну!», однако без прежней резкости. Теперь он разрешал Виталию Андреевичу делать неприятные замечания.

«Да, конечно, какой же я кутенок… — думал он. — А мама этого не понимает. И надо иметь просто ангельский характер, чтобы выдержать ее вспыльчивость».

Недавно он имел с ней неприятный разговор. «Очень я боюсь, что вы разойдетесь», — сказал он. «С чего это мы будем расходиться?» — «Да характер у тебя…» — «Такой уж тяжелый?!» — с обидой спросила мама. — «Он может тебя бросить». — «Не бойся, не бросит». — «А ты?» — «Что я?» — «Ты не бросишь?» — «Придумал!» — «Первого же бросила…» — «Там были веские основания». — «Он был плохой человек?» — «Вырастешь — сам определишь». — «Но если теперь поссоришься, подумай и обо мне», — сурово сказал Сережа. — «Ну хватит, мудрец! — прикрикнула мать. — Слишком много на себя берешь».

Вечером они пили чай на балконе — мамы все еще не было. На стол накрывал Сережа. Усмехнулся: «Бабушка не допустила бы».

Сереже нравилось оставаться вдвоем с Виталием Андреевичем. У них были свои, чисто мужские интересы и разговоры.

Он приподнял голову над перилами балкона, вглядываясь в степь: казалось, там горят волчьи глаза. Знал, конечно, что это огоньки селения, но интереснее было думать, будто волчьи глаза.

По самому гребню горизонта двигались светлые жучки-фары машин. Почему-то пахло надрезанным арбузом.

Сережа поглубже забился в шезлонг.

— Сказать тебе по секрету? — тихо произнес он. — Это не тайна, но я тебе одному…

Виталий Андреевич положил руку ему на колено, подбадривая и, конечно, догадываясь, что сейчас услышит.

— Разве это плохо — дружить с девочкой? — спросил Сережа.

— Совсем не плохо.

— Ее зовут Варя… Я тебя когда-нибудь познакомлю…

— Буду рад этому.

— Почему тебе я могу все что угодно рассказать? — недоуменно пожал плечами Сережа.

— Ну, положим…

Они разом вспомнили тот неприятный случай.

В прошлую среду Кирсанов увидел на ладони у Сережи написанное химическим карандашом бранное слово.

На лице Виталия Андреевича отразилось такое огорчение, презрение, что Сережа стал лихорадочно стирать надпись, не находя оправдания. Ну мог ли он сказать, что из лихачества поспорил в классе С Федькой Гладышевым, дразнившим его «маменькиным сынком», поспорил, что сутки проносит эту надпись на ладони? Гладышев сделал ее… Потом Сережа совсем забыл…

Виталий Андреевич тогда смолчал, а позже корил себя за это молчание. Следовало бы отчитать мальчишку. Но, возможно, достаточно было Сереже и взгляда… Да Виталий Андреевич и не разговаривал с ним два дня… Сережа ходил пришибленным…

— …Нет, правда, Тебе я могу все рассказать, — повторил он сейчас и осторожно погладил руку отчима.

Сережа давно заметил, что Виталий Андреевич не очень-то расположен к сентиментальной нежности, как назвал он ее однажды, сдержан в своих чувствах. И сам старался в этом подражать ему. Он как-то случайно услышал слова, сказанные маме: «У парня в характере недостает металла». Мама же ответила: «Что ты хочешь — вечное женское окружение».

Виталию Андреевичу действительно не нравились некоторые наклонности Сережи. Хотя он обнаруживал в нем немало и обнадеживающего. Мальчик, например, был совершенно непритязателен в еде, питал полнейшее презрение к холоду: даже зимой спал с открытой форточкой; принципиально в сильные морозы не носил перчаток, и поэтому руки у него были красные, шершавые; вел бои с матерью по поводу нижнего белья. («Не надену! Я тебе не девчонка».)