Федор Абрамов - Две зимы и три лета

– Ну, мое дело предложить, – сказал Егорша. – А ежели тебе ни хрена, кроме рогатки, на горизонте не маячит, то я не виноват.

Однажды – был уже конец августа – райкомовская легковуха подкатила к самому дому Пряслиных. Лихо подкатила. С посвистами.

Ребятишки – Пряслины как раз ужинали – пулей вылетели из-за стола.

– Привет от пинежских чухарей![5] – бодро сказал Егорша, входя в избу. Постоял под порогом, цыкнул слюной и вдруг со всего маха бросил на середку избы глухаря.

Анна ахнула:

– Что ты, Егорша! Ты бы хоть старика своего накормил.

– Хватит и старику. Пинежские леса, между протчим, большие.

– Это ты сам застрелил? – спросила Лизка, переводя удивленный взгляд с краснобровой птицы на Егоршу.

– А то дядя… У меня и сам неплохо теперь стреляет. Втянул я его в это дело на свою беду. Бывало, всю дорогу храпит, а теперь только и зыркает по сторонам. С громом ездим.

С улицы раздался гудок. Егорша подошел к окошку, погрозил кулаком ребятам, облепившим машину. Затем, подсаживаясь к Михаилу, покровительственно сказал:

– Ну что, коля, – это на Егоршином языке означало: кореш, приятель, – все в разрезе колхозного сектора думаем?

– А иди ты… – выругался Михаил.

Егорша захохотал.

– Между протчим, гостя иначе встречают. Ладно уж, знаю, что у тебя ни хрена нету. – И вытащил из кармана поллитровку.

– Ох, Егорша, Егорша, – вздохнула Анна, – сопьешься ты на этой работе.

– А сельсовет-то мне на что даден? – Егорша грязным, промасленным пальцем постукал себя по лбу. – В этом чемодане, между протчим, не все опилки.

Он подмигнул Михаилу, ловким ударом разрядил бутылку.

– Вот что, братиша, – сказал Егорша и вдруг принял серьезный вид. – Давай выпьем за нового бригадира.

– За какого бригадира?

– А есть такой дуролом в Пекашине. Бревно лежачее.

– Давай ты без загадок…

– Патрет не ясный? Автобиография требуется? Могу. Год рождения одна тысяча девятьсот двадцать восемь, русский, семейное положение…

– Чего?

– А, узнаешь?

– С кем это ты надумал?

– Хо, с кем… Сообрази! Мы теперь кое-что значим. Я тут как-то подсчитал. Знаешь, сколько я в этом месяце заседал с Подрезовым? А больше всех членов бюро райкома. Не веришь?

– Верим, верим, – ответила за брата Лизка. – Дальше-то что?

Егорша опрокинул в рот стопку, поморщился, сплюнул.

– В общем, так, коля: завтра принимаешь бригаду.

– Мама, мама, – весело рассмеялась Лизка. – Чуешь, что тот наворачивает? Нашего Михаила на бригаду ставит.

– Чую, – отозвалась Анна от печи. – А председателя-то, Егорша, менять не будешь?

– Верно, мама, – поддакнула Лизка и опять рассмеялась: – Уж коли ты такой большой начальник, то председателя-то в первую очередь менять надо. Слыхал, что люди говорят? Все Анфису Петровну вспоминают.

– Да, не мешало бы, – с ухмылкой протянул Михаил.

Егорша петухом вскинул голову, встал:

– Поехали! Я тебе докажу, что земля имеет форму чемодана.

– Не выдумывай – строго прикрикнула на него Лизка. – Я-то ведь знаю, какие у тебя чемоданы на уме. Опять рюмки собирать по деревне.

Михаил заколебался. На вечер у него была работа: он еще утром договоримся с Ильёй Нетесовым, что после обеда приедет в кузницу подтягиват– болты и гайки у жатки (сушь, камень на поле – жатка скачет, как худая телега). Но, с другой стороны, когда еще заявится в деревню Егорша? А ведь у него, если честно говорить, только и веселья, когда приезжает Егорша. И потом – какого дьявола! – имеет он право хоть один-то вечер за всю страду побездельничать? Почему у Егорши могут быть выходные, а у него нет?

По улице только что прогнали колхозное стадо, и густая пыль стояла на дороге.

Егорша, спускаясь с крыльца, пронзительно свистнул – два пальца в рот. Ребятня – со всего околотка сбежалась к машине, – сыпанула по сторонам.

– Ну, как поедем? С ветерком? – спросил Егорша. – У меня сам другой езды не признает.

– Можно, – сказал Михаил, плюхаясь на переднее сиденье рядом с ним.

"Газик" развернулся, взвыл, но тут на дороге показалась Уля-почтальонша.

– Егорша, Егорша! – замахала она обеими руками.

– Ну, чего тебе? – заорал Егорша, высовываясь из-за дверцы.

– Из райкома звонили. Срочно велено ехать. Чтобы сейчас же.

– Да, – присвистнул Егорша, – вот наша шоферская жизнь! Это не иначе Подрезов на охоту надумал. Без меня не поедет. – Он сказал это не без гордости.

Михаил вылез из машины. Ну и хорошо, что так все кончилось. По крайней мере он хоть Илью Нетесова не подведет. И он, не оглядываясь, пошагал в кузницу.

– Ничего, коля, – крикнул ему вдогонку Егорша, – мы свое возьмем! Будет праздник и на нашей улице!

К Егоршиным выходкам у Пряслиных привыкли – каждый раз что-нибудь отмочит, – и потому на другой день никто даже и не вспомнил, что он тут трепал накануне.

Но, оказывается, иногда и Егорша говорит правду. Вечером Михаила вызвали в колхозную контору, и Денис Першин объявил: назначаешься бригадиром.

– Ну как, – спросил он, заметно бледнея, словно для того, чтобы подчеркнуть важность момента, – справишься? Найдешь общий язык с народом?

– А чего его находить? Я покуда еще по-русски говорю.

– Валяй, Пряслин! – Першин взмахнул кулаком. – Покажем, на что способна советская молодежь. – Опять взмахнул кулаком. – Партия тебе доверяет…

И пошел чесать языком – про эпоху, про восстановительный период, про кадры. Как будто с трибуны высказывается. А ведь было время, и совсем недавно, каких-нибудь полгода назад, нравилась, очень нравилась Михаилу першинская речистость. Зимой, бывало, приедет на Ручьи да как начнет про международную политику выкладывать – комиссар! Кино не надо смотреть. И эх, думалось радостно, с этим-то мы рванем! Этот не чета Анфисе Петровне. Этот нас выведет на светлые рубежи.

Михаил так и ушел из конторы, не сказав ни да, ни нет.

Разговор настоящий начался дома.

Лизка, та, ни секунды не колеблясь, высказалась за.

– Соглашаться надо. Худо ли: при доме будешь.

– Да уж знамо дело… – сказала мать. И хотя сказала, по своему обыкновению, уклончиво, без нажима (ты хозяин, тебе решать), а гнула-то в ту же сторону, что и Лизка.

Понять Лизку и мать было нетрудно. Год предстоял тяжелый. На трудодни, раз на юге засуха, едва ли что дадут. Грибов да ягод не запасли – все лето пустой лес. Как жить? А ежели он, Михаил, останется дома, все-таки будет полегче. Скорее что-нибудь из того же колхоза перепадет. Вот что было на уме у Лизки и матери. Да и малые, наверно, так же думали. Петька и Гришка глаз не сводили с него.

– А как же с деньгами? – спросил, помолчав, Михаил. – Колхозные палочки в налог не берут.

– Как с деньгами? – живо возразила Лизка. – Я поеду.

– Куда поедешь? В лес?

– А что? Люди же ездят.

– Люди! – Михаил с досады махнул рукой. – Молчи уж лучше. Первым суком задавит.

Лизка надулась: в самое больное место попали – не везет с ростом; но раз уж она что забрала себе в голову, доведет до конца.

– Ты думаешь, с телятами-то легче валандаться? Охо! Одной воды сколько надо перетаскать – руки оторвешь. А дрова-то? Сколько я раз ездила эту зиму, мама?

– Ездила, – кивнула мать.

– Не пугай, не пугай лесом, Михаил Иванович. Видали! – сказала Лизка и оскорбленно поджала губы.

А может, и в самом деле это выход? – заколебался Михаил. Какие-то бабешки каждую зиму в лесу путаются – неужели она хуже их?

– Ну а ты что присоветуешь? – спросил он, улыбаясь, у Федьки.

Все прыснули со смеха. Дело было решено.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

За свои шестнадцать лет Лизка немало натоптала верст. Но все дороги и дорожки, исхоженные ею до этого, в тот же день приводили ее домой. А нынешняя дорога была иная. Нынешняя дорога уводила ее от дому. И не на день, не на два, а на месяцы. И, тихо покачиваясь на телеге сзади брата, она задумчиво смотрела по сторонам. А смотреть-то было не на что. Потому что как ни смотри, а, кроме сосен да елей, ничего не высмотришь.

Только раз, когда они спустились в ручей, Лизка не на шутку разволновалась. По берегам ручья росла трава – высокий, пожелтевший от заморозков пырей, и она подумала, что хорошо бы было эту траву скосить для Звездони. Ведь где только они не собирали этим летом траву, а тут вон сколько ее пропадает. И, подумав так, она опять перенеслась мыслями домой, вспомнила мать, зареванную Татьянку, вспомнила босоногих братишек. Петька и Гришка все утро не сводили с нее своих преданных и ласковых глаз, а потом, когда пришло время прощаться, зарыдали навзрыд и, как она ни уговаривала их, как ни кричал на них Михаил, гнались за телегой до самой Синельги – босые, посиневшие от холода.