Василий Дюбин - Анка

— А… так…

— Давно тут?

— Нынче пришел…

— Пешком?

Павел кивнул головой.

— Ты болен, что ли?

— А так… Немного муторно.

— Отчего?

Павел отвел в сторону потускневшие глаза, поджал губы и ничего не ответил. Жуков переменил разговор:

— Как рыба?

— Идет.

— Вот… — сказал Жуков. Он украдкой посмотрел на Павла, поспешно добавил: — А рыбаки бросили лов. Значит, можно круглый год ловить?

«Видать, батьку моего хотел помянуть», — подумал Павел и опустил голову.

— Видишь этого красавца? — Жуков указал на «Зуйса». — Отвоевываем для наших рыбаков.

— Как? — недоуменно спросил Павел.

— А так. Купят и будут на нем работать. Тогда никакой шторм не будет страшен, душа из него винтом.

— За что же его артель купит?

— В рассрочку по частям выплатит.

— Вот как?.. — вяло произнес Павел.

Жуков спросил:

— А почему ты не принял подарок?..

Павел ответил не сразу. Помялся и пробормотал:

— А… так… Сам не знаю…

— Это нехорошо. Ты должен был взять. Тебя не покупали, а премировали за хорошую работу. Поэтому я и спрашиваю тебя, почему?.. Отец запретил, что ли?..

Павел молчал.

Жуков посмотрел на его хмурое лицо, подумал: «Да. Что-то неладное с ним».

Павел отвернулся, глубоко вдохнул знакомый солоноватый запах моря. Оно спокойно лежало у берега, освещенное луной, Павел вспомнил о хуторе, и его неудержимо потянуло домой.

— Пойду, — решительно сказал он.

— Куда?

— На Косу.

— В ночь? Нет, ты уж переночуй у меня, а завтра поедешь на трестовской машине.

— Пойду. Ночью прохладно… вольготнее…

— И чего ты…

— Не могу, — перебил Павел, — в море тянет.

— Ну что будешь делать с тобой?.. Минутку подожди, — и, вынув блокнот, Жуков написал записку, — Кострюкову передашь.

Павел спрятал бумажку в картуз.

— Потеряешь! — заметил Жуков.

— Не-э-эт! Самое надежное место, — он похлопал себя по голове и пошел к лодке перевозчика.

Павел вернулся в хутор к завтраку. У обрыва качались на кошках подчалки, норовили выпрыгнуть на берег. Далеко на горизонте маячили баркасы, возвращавшиеся с лова. Павел постоял, поглядел на сверкающее море и повернул к дому. По дороге встретил представителя треста.

— Белгородцев!

Павел остановился.

— Почему вчера рыбу не сдавал? Не выходил в море, что ли?

— В городе был.

— А-а-а! — загадочно протянул тот и пошел дальше.

Увидев во дворе отца, закрывавшего двери конюшни, Павел подумал с ненавистью:

«Снова, видать, Егоров на „Вороне“…»

Избегая сыновнего взгляда, Тимофей проговорил страдальчески:

— Прохлаждаешься, сынок, а больной батька работает. На старости лет пожалел бы меня…

Ничего не ответив, Павел поднялся на крыльцо и скрылся в курене. Тимофей пошел следом.

Снимая картуз, не заметил Павел, как уронил записку; сел за стол, не перекрестившись. Старуха подала вареную картошку и хлеб.

— Пашка!.. — задрожал Тимофей.

— Лоб перекрести, внучек, — шепнула бабка.

Павел, не слушая, жевал хлеб и дул на горячую картофелину, перебрасывая ее из руки в руку. Тимофей поднял записку.

«Товарищ Кострюков! Добиваюсь мотора. Скоро разрешится вопрос. Подробности письмом. Жуков»

Тимофей подошел к столу, уперся пальцами в лоб, намереваясь перекреститься, но рука дрогнула, скользнула вниз.

«Видать, самому надоело рукой махать…» — подумал Павел и спросил:

— Вчера не сдавал рыбу? Кто на «Вороне»?..

— Пашка… — Тимофей опустился на скамейку, скомкал записку, швырнул под ноги и простонал: — Да ты же кровь мою… жизнь мою…

Павел сгорбился, понурил голову, потом бросил на стол картофелину и, подняв записку, направился к двери.

— Кусок… в горло не лезет… Родитель…

— Пашка! — вскрикнул Тимофей и бросился к сыну, схватив его за грудки. Задыхаясь, прохрипел у самого лица: — Губишь меня?.. Батьку губишь?..

— Брось! — рванулся Павел.

— Губишь, говорю?

— Не я, а ты меня. Скажи, где рыба? Рыба где?! Меня обкрадываешь?

— Цыц, сукин сын!

— Не замолчу!..

— Цыц! — и, развернувшись, хряснул его кулаком по переносице.

Павел отшатнулся к двери, схватился за лицо.

Пальцы розовели, слипались. Отвел руки, сплюнул сукровицей.

— Вот как?.. Ладно… Ты думаешь, я не совладал бы с тобой? Не желаю только… — и шагнул через порог.

— А я, думаешь, боюсь тебя!? Боюсь!? Разбойники! Вот вам! — Тимофей потряс кулаками. — Вот. Голоса лишили. А теперь что? Язык вырвете? Языка лишите? Врете! И без него не лишите меня голоса! Вот! Вот! Без него буду кричать! Слушай, сукин сын! Гму-у-у-у! Вот, слушай! Без языка кричу: гму-у-у!.. — подстреленным зверем завыл он вслед сыну.

Павел явился в совет, попросил бумаги, написал об избиении его отцом, о вырученной им белуге, которую отец и Егоров хотели скрыть от государства, и о том, что отец не пускает его в море, — и отдал заявление Кострюкову.

— Вот. Жизни мне от батьки нету. Бьет и обкрадывает… Заступиться прошу…

В посветлевшем небе бледнели, угасали звезды…

За окном таяла бирюзовая ночь.

Тревожная ночь.

Терзаемая бессонницей, Анка беспокойно ворочалась в постели, вскакивала, прислушивалась и устало роняла голову на подушку, обхватывая ее руками. Она не переставала думать об отце, теряясь в догадках.

«Где ему быть?»

Двое суток минуло, как ушел Панюхай не известно куда и не возвращался. Последние дни заскупился на слова, избегал разговоров. И ушел тайком, ничего не оказав. Расспрашивала рыбаков и женщин на хуторе, но все разводили руками. Ответ был один:

— Не видали.

Ходила к Кострюкову, просила совета:

— В район заявить, что ли?

— Погоди. Может, вернется.

Но за окном дотаивала вторая ночь, а Панюхай не возвращался и не давал знать о себе.

Встала Анка поздно, одеваться медлила. Свесила с кровати ноги, тупо уставилась в пол. Возле скамейки валялись куски дратвы, щетина, кожаные обрезки. Вспомнила, что с того дня не убирала комнату. Это было позавчера. Отец чинил чувяки. Анка старалась поймать его взгляд.

— Скажи, отец, какую думку хоронишь от меня?

Растягивая дратву, Панюхай ниже склонял голову, щекотал камышовой бородкой обнаженную грудь.

— Не засти.

Отходила к столу, недоумевая. Такая странная перемена в отце ставила ее в тупик.

— В обиде на меня? Так скажи, за что?

— Не приставай…

На том и оборвался их разговор.

Легкий стук в дверь подхватил Анку с кровати. Спрыгнула на пол, открыла дверь и сейчас же захлопнула ее, досадливо поморщившись. Вернулась к кровати, наскоро оделась, крикнула:

— Заходите!..

Наклоняясь под низкой притолокой, через порог не спеша переступил Тимофей, снял картуз, поздоровался и без приглашения опустился на скамейку. Шевельнув колечками усов, огляделся, заметил несмятую подушку на топчане.

— Батько-то вроде дома не ночевал, а?

Анка покачала головой.

— Где ж бы это ему быть?.. — пробормотал Тимофей, отводя взгляд к окну.

«Хитрит», — подумала Анка, заметив, что он прячет от нее глаза.

— Для чего вам понадобился отец?

— Дело важное имею.

— Какое?

Тимофей пожевал бороду и опять скользнул взглядом мимо Анки.

— Пашка извел. Без того сердцем хвораю, а тут еще он…

— А чем бы отец помог? К доктору надо.

— Не о том я. Договориться хотел, как с родителем твоим, а потом поженить вас. По мне все равно, раз по сердцу пришлись.

— Вон вы о чем! — Анка широко раскрыла глаза, присела на топчан. — Свататься пришли… Так зачем же отец? Можно без него обойтись.

— Нет. Без родительской воли нельзя.

— Можно. На это только моя воля нужна.

Тимофей помолчал и спросил:

— А ты-то как… По душе тебе Пашка?

— По душе.

— Пойдешь за него?

— Нет.

Тимофей выпрямился, недоверчиво посмотрел на нее.

— Не брешешь?

— Нет, — повторила Анка.

— Чем же срамоту с себя снимешь?

— Какую?

Тимофей хмыкнул и, теперь уже не отрывая от Анки глаз, откинулся на спинку скамейки.

— Не знаешь?.. А телесный грех с Пашкой?.. Весь хутор толкует о том. Слыхать, ты в положении от него.

— Пущай толкуют. Не боюсь.

— Как?.. Будешь в девках рожать?

— Рожу. Никого не спрошусь.

Больше Тимофей не нашел что сказать. Взял картуз, вышел на улицу, сплюнул:

— Сука. Гляди, подумала, что всерьез сватал ее.

Убрав в комнате, Анка отправилась в совет. Застала одного Душина. Он с таким увлечением переписывал какие-то бумаги, что не слышал, как она вошла.

— Где Кострюков?

— Еще не приходил.