Трое в тайге - Станислав Васильевич Мелешин
— Лена! Мы с тобой очень молодые… — Гоша наклонил голову, взглянул на меня исподлобья, будто я была виновата в том, что мы оба молодые. — Твой отец, я знаю, не согласится, чтобы мы вдруг стали мужем и женой.
Я упрекнула его:
— Ты что, боишься? Раздумал идти?
— Говори тише, а то отец услышит! — Гоша приблизил ко мне лицо и взял в ладонь мою руку.
Говорить мне больше не хотелось — и так было понятно, что мы исключительно любим друг друга, что мы пришли к моему отцу сказать о своем решении пожениться.
Отец не любил Гошу, я это хорошо знала, и всегда упоминал о нем при случае: «Так… ни парень, ни девка.
Мальчишка!»
Гоша работал помощником комбайнера, жил на квартире у родственников и ничем не отличался, чтобы, по мнению моего отца, его можно было похвалить. В Гошином комбайне всегда случалось много поломок и отцу, как механику МТС, это очень не нравилось.
— Твой-то орел опять… — с усмешкой говорил мне отец и это, очевидно, доставляло ему некоторое удовольствие. Он был совершенно уверен, что «мой орел» в женихи мне не годится. В представлении отца мой муж должен быть «видным парнем», «солидным» человеком. У Гоши же солидности не было никакой, а было слабое здоровье, маленький рост, рыжие веснушки на носу и страсть к «сочинению стихов и поэм». Отец знал об этой страсти — Гоша читал нам свои поэмы, и всегда ждал, что скажет, прослушав стихи, отец. Отец же вздыхал и грустно качал головой, будто хотел сказать, что писание стихов до добра не доведет. Гоша не обижался, а, наоборот, чаще стал приходить к нам, читать длинные поэмы, и это мне очень нравилось.
Потом, когда поэмы кончились, Гоша придумывал что-то другое, перешел на разговоры о комбайнах и под разными предлогами заходил к нам, чтоб увидеться со мной. А чтобы не было никаких подозрений, он, закрыв дверь, успокоительно поднимал руку и говорил отцу: «Я строго официально!»
По вечерам они с отцом долго вели строго официальные разговоры, и я иной раз сомневалась: ко мне он ходит или к отцу. Отец понимал хитрость Гоши и, когда «мой орел» прощался со мной, выразительно посматривал в мою сторону и заговорщицки кивал мне. Это означало, что я могу проводить Гошу. Мы с Гошей долго бродили по деревне и говорили только о нашей любви.
Ночи были летние, теплые и звездные, и мы всегда уходили с ним в поле, где росла зеленая рожь. Гоша вел меня под руку, прижимаясь ко мне щекой, и бережно целовал меня. Это было так хорошо, что в эти минуты он мне казался самым солидным человеком.
Главное же, почему невзлюбил Гошу отец, была их ссора из-за комбайна. Отец поведал Гоше свою мечту «о широком комбайне», который бы с одного захода скашивал половину поля. Гоша рассмеялся, подумав, что отец шутит. Отец назвал Гошу «балаболкой» и попросил не приходить к нам совсем.
После этого случая Гоша перестал к нам приходить, и отец перестал говорить мне «твой-то орел».
Мы продолжали с Гошей дружить, только после этой ссоры он почему-то перестал писать свои поэмы и налег на книги о комбайне.
Я иногда виделась с Гошей и приходила к нему. Дома он или читал книгу, или занимался спортом — поднимал гири, чтоб «росла мускулатура», или что-то писал… На столе всегда лежал сахар. «Это фосфор, — говорил Гоша, — для головы полезно. Писатели все сахар едят!» — и угощал меня, будто я тоже собираюсь писать поэмы.
Милый, смешной Гоша! В сумерки мы сидели в его комнате и говорили обо всем на свете. Гоша сожалел о том, что мы редко стали встречаться. И ему тяжело оттого, что мой отец сердится на него. А так не должно дальше продолжаться. Иначе любовь погаснет и мы можем потерять друг друга. И тут Гоше пришла в голову мысль о женитьбе. Он говорил: годы проходят, а если любишь, нужно каждый час и минуту быть с любимым рядом. Вместе жить и работать. Плечом к плечу все идти и идти; через какие-нибудь преграды и тернистые горы.
Я согласилась с ним. Нашей любви было уже два года. Она началась незаметно, в тот вечер, когда мы репетировали в нашем клубе пьесу. Гоша и я изображали влюбленных и в нашей роли было много мест, где нужно целоваться. Спасибо драматургу, он, очевидно, щедрый человек на поцелуи. Наш руководитель драмкружка придавал большое значение этим местам, которые, по его словам… «выражали идею любви». Мы сначала стеснялись, репетируя с Гошей поцелуи, а потом, когда Гоша и я подружились, мы уже не стеснялись и репетировали при каждой встрече. И на сцене это здорово получалось, как в жизни, и даже лучше, потому что руководитель говорил нам:. «Хватит! Вы эти места зарепетировали».
…После ссоры отца с Гошей, отец заявил мне:
«И видеть не хочу этого поэта!»
На мой вопрос, как отец посмотрит на наше решение пожениться, Гоша твердо и убедительно сказал: «Мы имеем право. Он должен выслушать нас».
И вот мы пришли к отцу.
II
Отец долго не может зажечь керосиновую лампу (электричества нет после грозы), он чиркает спичками — синие искры с шипением прочерчивают темноту, и когда; лампа загорается и освещает избу и наши лица, он, запахнув пиджак и прищурившись, оглядывает Гошу:
— А-а-а! Поэт… — неодобрительно протягивает отец и, протерев глаза, садится на стул. — Зачем пришел?
Мы стоим у порога, держа друг друга за руки, и я чувствую, что рука Гоши дрожит. Когда мы шли к нам, Гоша сказал твердо: — Свататься будем по форме, как благородные люди, — и приводил мне много примеров из книги «Фольклор и обычаи русского народа». И вот мы стоим перед моим отцом как жених и невеста и долго молчим. Я сначала удивилась, почему Гоша так долго молчит — не говорит ничего, и подумала, что, наверное, так нужно по форме, что в книге, изданной Академией педагогических наук, зря писать не будут, и успокоилась.
Отец смотрит на нас — недовольный и немного смущенный. Наконец, он улыбается, видя, что Гоша стоит красный, как рак.
Я хорошо знала, что Гоша умеет красиво и нежно говорить, и когда я боялась открыть дверь нашей избы — так бешено колотилось мое сердце — Гоша успокоил меня, положив руку на мое плечо:
— Ничего, он нас
