Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
У меня язык не повернулся соврать Соломину насчет брата, и я бухнул:
— Вака.
— Вака? — удивился Соломин.
— Ну да, Валька он, сосед наш.
— Ах, Валька — совсем другое дело, так и зовите. Валька вроде бы состоит у нас…
Мне достался зеленый отцовский котелок, а Вака хлебал из другого, надраенного до серебристого сияния. Вдоль ободка его блеклыми точками прострочено было: «СОЛОМИН Ф. И.» Бездонными оказались солдатские котелки. Мы черпали, черпали из них и запашистый, с кислинкой отвар, и гущину, а исхода борщу все не было…
Огибая Батарейку, дорога сбегала вниз, и ноги сами несли нас в город. Дорога была пыльной, каменистой, пустынной. Справа от нее карабкались вверх колючие кусты ежевики, слева, за откосом, начиналась долина. Несколько крыш темнело за порыжевшим кукурузным полем, бродили по склону козы.
Мы были сыты и довольны всеми — солдатом-горцем, моим отцом, хлеборезом Соломиным… Весь мир был радушен и доброжелателен к нам, как теплое еще, слепящее глаза солнце. И вовсе не хотелось думать о том, что завтра отец уйдет на передовую. Когда мы провожали его из дома, такая тоска передалась мне от мамы, что все потемнело вокруг — глаза застили слезы. Я, помню, отвернулся, стыдясь тех слез. А нынче попрощались совсем спокойно. Наверное, доброта и отзывчивость людей, окружавших отца, внушили мне это спокойствие: с такими не пропадешь.
Я боялся, что Вака устанет, все же дорога за Батарейку была неблизкая. Но он держался молодцом, ни на шаг не отставал — часто-часто мелькали сбоку его дырявые сандалеты. Пахло гниющими дичками груш, горьковатыми, подвяленными листьями табака, что развешаны были на сушилах.
Рокот мотора накатился со стороны долины внезапно, как обвал. Что-то треснуло вверху, взметнулись перед нами поперек дороги фонтанчики пыли, и совсем низко, едва не коснувшись склона, промелькнули черные крылья.
Гул самолета эхом отозвался в долине и смолк, как не было его. И в самом деле — неужто был? Мы как обмерли, так и остались стоять на дороге. Горько пахло табаком. Светило солнце.
Вака первым улыбнулся мне, растерянно и глуповато. Я тоже заулыбался, не знаю чему. Мы подошли туда, где перебежали дорогу фонтанчики пыли, но никаких выбоин в земле не было видно. Лишь в одном месте искрилось свежее каменистое крошево. Я поковырял вокруг него палкой. Земля была суха и неподатлива.
Вака тоже поковырял рядом пальцем, позыркал по сторонам и отошел к обочине.
— Ой, пулечка! — радостно раздалось оттуда.
Я в два прыжка подскочил к Ваке. В узкой ладошке его лежал разлапистый, с рваными краями, отливающий медно-свинцовым блеском кусок металла. Когда Вака сунул мне свою находку, она еще не успела остыть и слабо горячила пальцы. Да, это была пуля, изуродованная, расплющенная почти до круглого донца, но пуля. Повезло же салажонку!
Мы облазили весь кустарник окрест, обшарили каждую впадинку, но больше ничего похожего не нашли. Жди теперь, когда еще стрельнет по тебе фашист.
— Во какая пулечка! — все приговаривал Вака, ощупывая блестящие зазубрины металла.
Я попробовал предложить в обмен фугасный, скрученный в штопор осколок и полукруглый зенитный в придачу, но Вака на уговоры не поддался. Когда доходило дело до обмена, он всегда был жилой, этот Вака.
…Санитарную машину, стоящую у крыльца нашего дома, мы увидели за квартал и, заподозрив недоброе, припустили бегом.
На крыльце толпились женщины, кто-то плакал навзрыд. Потом все расступились, и в дверном проеме, как в раме, показалось словно бы измазанное сажей лицо Василька. Его придерживал под локоть носатый старик в белом халате.
Правую руку, закутанную в марлю, Василек молча нес прямо перед собой, как носят стакан с горячим чаем, боясь его расплескать. В голубых глазах не было боли — одно безмерное удивление. Но отчего-то не верилось тем глазам. Протяжно, как по покойнику, голосила бабушка Тюрина. С холодным спокойствием вел Василька к машине старик. Сухо хлопнула дверца…
В тот день Васильку стянули кожу на правой ладони, в том месте, откуда прежде росли три гибких, ловких пальца мастерового. И пусть хоть кто говорит, что он сам виноват в своей беде, что со взрывчаткой не шутят, я знаю твердо: рикошетом ударила в Василька та самая, выпущенная фашистом пуля.
ХУДЯКОВ
В ту осень впервые в наш двор не паломничали курортники, не привлекали их ни свирепые запахи розария, ни кожистые листья магнолий, на которых столь экзотично выглядели нацарапанные гвоздем послания. Само слово «курортник» успело постареть и сподобиться до того, что произносили его вполголоса, как «солярий», «ресторан», «эскимо»…
Опустели в Сочи пляжи и парки.
Через дорогу от нашего двора, в Приморском сквере, начали расти грибы. Наверняка они плодились там и раньше, только никому не было дела до тех даров. Я ходил по запущенным газонам спозаранку, набирал в потемневший от времени кузовок ядреных маленьких крепышей с прилипшими к шляпкам соринками и листьями, и по дому расплывался устойчивый аромат леса. Соседи дивились таким невиданным щедротам, расспрашивали маму, как отличить масленок от волнушки, и вскоре даже поодаль от покосившихся табличек «По газонам ходить строго воспрещается!» я стал находить лишь обломки червивых ножек.
Однажды, послонявшись по скверу с полчаса и сорвав всего-навсего кособокую сыроежку, я собрался было домой, как меня глуховато окликнул мужской голос:
— Мальчик, иди-ко.
В конце дорожки, опираясь на костыли, стоял незнакомый человек в накинутом на худые плечи халате и манил к себе кургузым пальцем. Сердце екнуло, будто застали меня за недозволенным занятием, но подошел я без робости.
Глаза солдата смотрели из-под низко осаженной пилотки куда-то мимо меня. Жесткой, как терка, показалась кожа его лица. Закаменевшие, коричневые скулы, крутые, опаленные дуги надбровий.
— Чего сбирашь-то? — строго спросил он. — Губы, аль чо?
— Грибы.
— Ну так, губы по-нашенски.
Я сказал, что ничего не нашел, и в доказательство встряхнул кузов. Он зыркнул и, склонив голову набок, цепко ухватил со дна сыроежку, поднес к лицу. Поджатые губы раздвинуло тихое, радостное удивление, словно ничего более поразительного отродясь не видывал он. И все лицо заметно отмякло, стали добрей глаза:
— Ишь куда, христовая, забралась… Домовито пахнет.
Ощупал солдат и кузовок, будто проверяя его на прочность:
— Ишь, ладно кто-то смастерил. Все лыко заподлицо… Здесь этаких-то и не ладят, а?
Допытавшись, что куплен тот кузовочек на севере, где жила наша семья, солдат и голосом малость отошел, прохырчался, прокашлялся и, шлепнув ладонями по костылям, сказал:
— А я вишь вот…
Я отвел взгляд от укутанной бинтами ноги, из которой торчали желтые, словно судорогой сведенные пальцы, и почувствовал, как точно
