Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов
Кое-кто еще сомневался, но, когда бабка Полина показала «патрет», нарисованный одним из шабашников, а ребятишки назвали имя известного артиста кино, на стройплощадку как бы ненароком стали забредать парнишки и девчата постарше: в кои разы поглядеть на знаменитостей за кладкой кирпича — чудеса!
Вдруг среди этого радостного изумления, как снег на голову, слух о красном волке, взбудораживший поголовно всех. Да и шутка ли: у волка, если верить молве, обнаружилась болезнь — бешенство, ну, а что это значит, объяснять не надо. И хоть почтальон Фимка уверял, что красного волка уже поймали — сам, дескать, глазами видел, когда несли того из лесу, связанного по ногам, — сначала всполошились молодухи, заперли мальцов в избах и в поле соглашались идти не иначе как табуном. Мужики посмеивались, но с очередной вестью — волк шастает на воле, кидается на людей — озаботились и они.
Слава богу, есть чем обороняться — в селе нашлось десятка полтора залежавшихся ружей, которые достались в наследство от дедов и отцов и сейчас нуждались в пристрелке, потому как ни в стародавние времена, ни в теперешние здесь не знали охотничьей корысти. Лесному зверю, не выбитому заезжими стрелками, привольно жилось в местности: единственный браконьер, занимавшийся недозволенной охотой на лосей, после отбытия тюремного срока был лишен охотничьих прав.
Верно, не то чтобы на зверя, даже на зайца не ходили прудищинские жители, а тут, хочешь не хочешь, надо пристреливать двустволку или берданку. Начали робко, в одиночку, норовя всадить картечь в старое, надетое на кол ведро или в шапку, кем-нибудь подбрасываемую. От ружейной пальбы народ повеселел, кто-то вошел в раж, стал стучать в ворота.
— Эй, ополченец! — по-армейски кричал он хозяину, добивавшему какую-нибудь домашнюю утварь. — Марш к пруду! На дальность боя пробовать…
Собрались у пруда, неподалеку от стройки. С берега видно было, как работают шабашники, взмелькивая черными от загара руками. Такое соседство не смутило разгорячившихся стрелков, они уже потом скумекали, что выбрали не совсем подходящее место.
Не знали, что шабашкой командует Гриша Шематухин, не терпевший чужого праздного шатания на виду у работающей в поте лица бригады. И ведь не кто-нибудь, а сельские мужики, работяги, надумали пофорсить, мало того — готовились на глазах у Гриши затеять какие-то фокусы с ружьями. Не в меру горячи, вон уже повздорили из-за пустяка: не могут решить, с какого расстояния палить, какую мишень ставить — бутылку или шапку.
Шематухин питал к вооруженным людям особое почтение, но не любил вспоминать, при каких обстоятельствах оно выработалось — сосало под ложечкой, — и теперь с неприязнью глядел на собравшихся. Нельзя так, между прочим, тревожить Шематухина и так, не блюдя закона — не положено стрелять где попало! — устраивать игры. Шематухин скрипнул обшорканным плетеным креслом, найденным среди прочей клубной бутафории и поставленным в тенек для послеобеденного отдыха.
Он напустил на себя начальственный вид, хотя понял, что с той стороны, где суетились стрелки, его разглядеть трудно. Сидел он возле коробки управления подъемником и наметанным слухом караулил своих, клавших наверху кирпич. Шематухин, по его выражению, сачковал. Когда над урезом стены показывалась чья-нибудь голова, со страдальческим выражением принимался нянчить правую руку, перебинтованную выше кисти.
Стрелки тем временем перестали гомонить и топтаться. Из круга вышагнул молодой, по-городскому патлатый парнишка, старательно прицеливался, качаясь взад-вперед. Опасался, должно быть, старого ружья и так, страшась, ударил дуплетом. Картечь гахнула высоко над мишенью — шагах в тридцати на пне блестела бутылка, — тупо впечаталась в саженную липу.
— Ханурик! — нервно встрепенулся Шематухин. — Доходяга!
Он встал на кривоватые ноги, двинулся к стрелкам, те, завидев его, глядевшего с усмешкой, пристыженно опустили ружья стволами вниз.
— Ну, че, пассажир, мимо? — снисходительно улыбнулся Шематухин. — В молоко?
— Ну… — отозвался высокий, в застиранной армейской рубахе мужик. — Пшик!
— На войну, че ли, собрались? — спросил Шематухин. — Видик у вас такой… Может, хватанули лишнего?..
— Не-е… Ружья пробуем. От волка одного… детишек да жен оборонять надо.
— Хах! — прищелкнул пальцем Шематухин. — Да их давно перебили, серых-то. Один на Россию — в «Ну, погоди!»… Хах!..
— Этот вроде красной масти… — проговорил тот же мужик. — С умом жил, да вот, говорят, сбесился. В него позапрошлый год стреляли, говорят, подранили. Оттого, может, сбесился…
— Чем заболел? — оживился Шематухин.
— Бешенством…
— Худо, пассажиры, дело! — нахмурясь, сказал Шематухин. — Худо!.. — Он с интересом посмотрел на неудачливого стрелка, тот, ни на кого не глядя, перезаряжал ружье. — Дай-ка, братан, пушку…
Парень, бледный от пережитого волнения, протянул Шематухину ружье, облизал пересохшие губы, уставился на Шематухина так, как будто тот — по мнению мальчишек, ходивших сюда, в заросли малины, соглядатайствовать, — артист, должен был выкинуть небывалый номер. Казалось, Шематухин вроде бы и вправду примеривал себя к какой-то роли. Во всей его угловатой фигуре, напряженно выдвинутых вперед, как у боксера, плечах, в смуглом заостренном лице угадывалась постоянная потребность померяться с кем-нибудь силой.
Сейчас, однако, Шематухин ничем — ни словом, ни поведением — не стал досаждать присутствующим. Помня, за кого его принимают — соврал ребятам, что снимался в фильме «Белое солнце пустыни», — он с трудом подавлял в себе желание побалагурить.
Дальше тянуть с выстрелом было нельзя. Люди с двух сторон, с шабашки и отсюда, с берега, сторожили его напряженными глазами.
Чтобы стоять устойчивее, Шематухин топнул сапогом, поднял ружье на уровне мишени, вдруг напрягся грудью, плечами и, красный от натуги, выстрелил.
Он отметил, как дробью разнесло бутылку, но радости не выказал, занялся ружьем. Лихо переломил его о колено, вынул из патронника еще дымящиеся гильзы и церемонно, стараясь до конца выдержать игру, вернул двустволку обалдевшему парню.
— Красный, говоришь, волк, — сплюнул он, оглядел прудищинских.
— Мы-то не видали, — ответил за всех тот же, словоохотливый. — А кто видал, говорит: красный. Чудной масти волк.
— За шкуру цена прежняя?..
— Да уж куда нам, — потупился собеседник. — Была б своя цела…
— Ну, ни пуха, ни пера!.. — насмешливо сказал Шематухин. — А я-то уж подумал — мобилизация. Куда, думаю, гонят? Ну, покедова! Антракт!..
Шематухин двинулся к своим, видать, решившим закруглиться на сегодняшний день. Оставшиеся на берегу переглянулись, один, постарше, даже перекрестился; закурили, стали соображать вслух, что делать дальше — продолжать пристрелку или разойтись по избам, пока куражливый артист не удумал явиться с каким-нибудь новым номером.
