Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало
— Не было у бабы забот, — удивился Гордей, выслушав просьбу. — А что ты будешь делать, как дам я тебе ружье?
— Воров пугать.
— А оно у меня уже лет сто не стреляло.
— Хоть и двести, — сказала Ганка. — Мне и не нужно, чтоб стреляло. Мне абы видимость была.
— А как настоящие воры полезут, разве их видимостью напугаешь?
— Если полезут, так я с ними и без ружья справлюсь.
— Мне не жалко, — сказал Гордей. — Только ты не вздумай стрельнуть из него: кому-кому, а уж тебе определенно достанется.
Так Ганка раздобыла себе ружье… Оно тоже было скручено проволокой и перевязано веревкой — как и Степанов дробовик. Теперь с ружьем Ганка могла считать себя настоящим сторожем. И, сказать откровенно, когда впервые шла с ним по селу, словно меньше стала чувствовать себя женщиной, больше — мужчиной.
Итак, днем Ганка работала в поле, орудовала тяпкой или лопатой, а коли нужно — то и серпом; вечером, уставшая, ног под собой не чуя, возвращалась домой, готовила детям ужин и, съев что-нибудь, а то и не съев, потому что не всегда кусок в горло лез, шла в сельмаг. Садилась на крыльце или у боковой стены — и дремала. Спать себе она не разрешала, все-таки на работе была, стерегла товары в сельмаге. Зажимала коленями ружье, охватывала его руками — и дремала. Сначала ей виделись страшные сны: что все выкрали, а ее связали, забили ей рот тряпкой. Ганка вскрикивала, всматривалась во тьму, обходила вокруг лавки, ощупывала решетки и двери, присматривалась — нет ли подкопа. Но вскоре привыкла и, задремывая, различала все звуки: где-то прогрохотала телега, кто-то крикнул возле клуба, у реки хлопцы песню затянули — и сразу оборвали, захохотав.
Случалось, что Ганка с вечера посылала к сельмагу своих мальчишек. Они там крутились, бывало, до полночи, пока она их не сменяла. Но часто посылать мальчиков боялась: во-первых, они еще дети, а во-вторых, ходили они без ружья, а потому и сторожа из них никакие. А в-третьих, боялась потерять работу. Когда же сыновья просили у нее дробовик, Ганка давать не отваживалась: хотя он и поломанный, хотя и не стреляет, а все ж таки страшно!
В том году Ганку в селе как-то стали больше замечать. И не только замечали, но и относились к ней с большим уважением. А почему? К лавке приставлена, а лавка хоть и пустует, но иногда туда кое-что завозят. Скажем, ситец, рубчик, перкаль. Не без того, чтоб и тепленькой байки не привезли или платков дешевых. Конечно, достается все это тем, кто первым захватит, или тем, кто в хороших отношениях с Глемездиком: он или припрячет для них, или предупредит, когда наведаться. Ну, теперь, как стала Ганка в сельмаге своим человеком, от нее тоже многое зависит. Вот встретит она кого на улице и скажет, между прочим, что завтра утром должны привезти немаркую и недорогую материю, нужно пораньше прийти: очередь занять, а то расхватают, — разве не будете благодарны ей за доброе слово? А иногда ее можно попросить, чтоб купила то, что Глемездик не каждому и продаст, — и она достанет, потому что в лавке она своя, потому что не станет Глемездик с ней ссориться.
Не трудное было у Ганки сторожевание, не жаловалась. Только одно плохо — день и ночь на ногах, выйдет с восходом солнца на поле, поработает немного, а глаза сами слипаются. Бывало, делает что-нибудь — и спит. Долго привыкала к этому, пока не привыкла. Ведь сто семьдесят рублей, которые получала за сторожевание, это все-таки деньги. Долг Кларе Стефанишиной уже вернула, надеялась отложить какие-то деньги на хату.
Случалось и смешное.
Никакая обувь в их краю долго не держалась: осенью чернозем раскисал, становился таким вязким, что не только сапоги в нем горели и кони подковы теряли, но даже телеги, бывало, выезжали с колхозного двора на четырех колесах, а возвращались на трех, если вообще возвращались. Научились в Збараже изготовлять и клеить чуни из автомобильных камер — галоши были дороги, да и достать их трудно, а потом все равно нужно их подвязывать, чтобы не потерять, однако и это не всегда помогало — часто грязь набиралась в них до краев, подошвы отклеивались, рвались. Навоз убирать или с лошадьми — лучше было бы в резиновых сапогах, но попробуй найди их.
Как-то прослышала Ганка, что завтра должны завезти в лавку дешевые резиновые сапоги. Ну, сказала про это Гордею Пилявцу да Соньке Твердоступихе — работала та дояркой, обносилась уже так, что дальше некуда. Больше никому и не говорила. А Гордей и Сонька, видно, еще кому-то по секрету шепнули, а те — еще кому-то… Уже до рассвета к сельмагу стали сходиться люди. Осматривали запертые двери, заглядывали в окна, очередь занимали.
Ганка, сторожившая еще в ту пору, сначала не сообразила, для чего они собираются. Даже подумала: что ж это такое Глемездик нынче привезет из района, если уже заранее столько народу понашло? Только когда пришли Гордей и Сонька и заняли очередь где-то уже в самом хвосте, догадалась, что это за резиновыми сапогами столько народу.
В тот день пришлось постоять немало — Глемездика все не было и не было. Кто-то пустил слух, что резиновые сапоги привезли тайком и распродали только своим. Народ заволновался. Послали к Ганке разведать, правда ли это. Ганкин ответ вызвал большое смятение: сторожиха ничего не знала.
Глемездик приехал из района перед обедом. Увидев очередь, спросил, за чем стоят. На него сразу насели:
— Признавайся, куда девал сапоги!
— Ничего мне не дали, — оправдывался Глемездик. — Сказали, что в рыбосовхоз отправили. А в Збараже рыбосовхоза нет, потому и не дали.
Ему не поверили. Кто-то болтнул, что Дусю Лаврущенко, которая ходит в передовиках и активистах, видели нынче в новых резиновых сапогах.
— Да все это неправда! — тяжело вздыхал и божился Глемездик. — Не было у Дуси никакой резины и нет. И чего только вы тут собрались? Кто вам сказал?
Сказали, что слышали от Ганки.
— Так у нее и требуйте, — посоветовал Глемездик.
В это время мимо сельмага проезжал Дробаха. Приостановил бричку, спросил сурово, почему в рабочее время возле запертой торговой точки толчется столько народу.
