Николай Егоров - А началось с ничего...
— Во-во. А дважды два на бумаге множит.
— Глядите, глядите! Заготовку везут. Выколотил.
Мимо них, обгоняя кран, метеором пронесся Матвей Павлович. Начальник маленький, участок большой.
Но смена все равно пропала. Пока загрузили печь, да пока она нагрелась. Не столько сделали, сколько испачкались. Начало месяца. Ополоснулись в душе — и домой.
— Ты, друг сердечный, жениться думаешь когда-нибудь? — ни с того ни с сего спросил вдруг Вовка.
— Тебе что за печаль? Вы что, сговорились, что ли, все об одном.
— Пора бы вроде…
— Ищи невесту.
— И найду. Герка Два-с-гаком и тот, пишет, женился.
— Дашь адрес?
— Принесу завтра. Чем Юлька плоха?
— Юлька? Нагревальщица? Да ну-у…
— Чего «ну». Ты ее в гражданском не видел.
Вовка, покачивая пропуском, как остановившимися часами, боком-боком запротискивался мимо вахтера. Тот поймал его за подол пиджака.
— Ну-к, ну-к, ну-к. Ты чегой мне кажешь?
— Пропуск.
— Пропуск? — И Сергею: — Вы, молодой человек, проходите, не задерживайтесь. Так пропуск, говоришь? Чей? Почему женское обличие на карточке?
— Спрашивайте у фотографа, я при чем?
— Дай сюда.
Вахтер протянул руку за пропуском, Вовка крепко пожал ее — и наутек. Вахтер за ним.
— Держи его! Эй! Кто там? Я тебя запомнил! Шпиен.
«Шпиен» помахал ему рукой из трамвая, показывает Сергею, чтобы тот оглянулся. Оглянулся — Юлька.
Юлька жила далеко от завода, и Сергей не раз покаялся, что напросился в провожатые. Дорога — ухаб на ухабе, кучи золы понавалены, улица траншеями перекопана.
— Тут у вас как фронт.
— Еще хуже. Осенью водопровод начали прокладывать, да так и бросили. Возвращайся, мне теперь недалеко.
— Ладно, доведу до дому.
— Отец может увидеть. Спасибо за проводы.
— П-пожалуйста, — ухмыльнулся Сергей. А про себя подумал: «Что уж там за строгий отец такой?» И еще: «Не-ет, Юлька — не Клавка».
Юлька — не Клавка, а которая лучше?
26
Бригада вовсю подшучивала над Юлькой и Сергеем: видать ведь, что не брат с сестрой: на перекурах рядышком, в столовой за одним столом, на работу, с работы вместе, а жених все никак конкретного разговора не затевал с невестой, слов не находилось. Мало их в русском языке, всего около ста тысяч. И так, чтобы обнять покрепче или еще что там от избытка крови — ни-ни. Вспомнит Клавку — поскромнеет сразу.
Женился Сергей по-чудному. Можно сказать: гроза помогла.
Отработали смену с четырех, смыли трудовой загар. Сережка пиджак на плечи — и скорее из цеха. Юлька под заветным топольком. Навалилась плечиком на ствол, чертит что-то по коре ногтем и нет-нет да скосит глаза на дверь. Ждет. Увидела и выпрямилась. Маленькая, чистая, в коротком платьице-татьянке, талия клинышком, ножки аккуратные.
«Ух ты, хрусталик какой! — удивился Сергей. — И почему она мне сперва не понравилась? А не приглядывался потому что».
— Ты чего долго так? Устал?
— Немножко. Пошли?
За проходной на них, будто из засады, налетел ветер. Растрепал прическу, заподнимал подол. Юлька стыдливо прижала юбку к ногам.
— Гроза собирается. Ишь, крутит.
— Пронесет стороной.
Где-то на краю света полыхнула молния, в кромешной тьме проворчал гром. Юлька схватила Сергея за руку.
— Тикаем, наполощет!
По спинам ударили крупные капли, повеяло холодом. Сергей хоть в пиджаке, на Юльке ни шарфа, ни косынки. Над самыми головами взвоссияло и потухло.
Гром громыхнул так, что с деревьев лист посыпался.
Дороги не разбирали. Перемахнули по жидким дощечкам через знакомый ровик, юркнули под навес, прижались к стене. В желобе зажурчала вода.
— Успели. — Юлька, сдерживая дрожь, засмеялась.
Сергей придвинулся ближе к ней.
— Замерзла ведь.
Он расстегнул пиджак, прикрыл ее полой. Прижалась.
— Какой ты горячий, Сережа…
Дождь хлюпал по лужам. Перестали сверкать молнии, стих ветер. Похоже, ненастье зарядило на всю ночь.
— Хорошо, мне огород не поливать.
— А домой как?
— Я дома.
— Тебя не потеряют?
— Потеряют.
Сергей легонько оттолкнул ее от себя. Держится, пригрелась.
— Юля, я пойду, пока стихло немного.
— Иди.
Юлька выбралась из-под полы, зябко передернулась, уткнулась лицом в грудь.
Сергей за подбородок приподнял ее голову, коснулся ладонями ушей. Уши холодные-холодные. Хрящики упругие. Сжал посильнее. Юлька затаила дыхание, опустила ресницы.
«Поцеловать, что ли? А вдруг обидится? Извинюсь».
Нет, ничего, не обиделась. Потупилась только.
— Юль, ты знаешь, какие у тебя губы? Вкуса свежей дождевой воды с железной крыши. У нас в Лебяжке дом под железом был. Я любил пить дождевую воду. А ты?
— Не хочется мне отпускать тебя.
— Не отпускай.
Юлька пожала плечами.
— Слушай, есть рацпредложение.
— Ну.
— Скажем: поженились.
— Сдурел. Женятся разве так?
— Женятся. Я читал. В «Порт-Артуре». Только там она его сагитировала.
— Боюсь. Папка мне жениха с хозяйством ищет.
— Пусть ищет потом.
— Точно! Сережка-а… Он как раз сегодня цеховую картошку караулить нанялся, а мамке лишь бы замуж меня спихнуть. Пойдем.
И она потащила его к калитке. Во дворе, почуяв чужого, зарычала собака, зазвенела цепь.
— На место, Трезор! Иди, не укусит. Да держу, проходи быстрее.
Сергей прошмыгнул на крыльцо.
«Все. Отрезан путь к отступлению».
— Ты только не теряйся, — зашептала Юлька, подталкивая Сергея на верхнюю ступеньку. — Мамка — Таисья Петровна. Она любит, когда ее по имени-отчеству величают. Стучись.
Постучался. Сейчас как попрут мужа кочергой. Вспыхнули щели кухонного ставня, скрипнула дверь.
— Юлька, ты?
— Я, мама. Открывай.
— Шляешься по всей ночи, блудня. Скажу отцу, он тебе… Клацнул винтовочным затвором засов, скрежетнул крючок.
— А это еще кто с тобой?
— Муж. Входи, входи, Сергей.
Куда входить, если от косяка до косяка руки матери, как распятье?
— Здравствуйте, Таисья Петровна. Я… Мы…
— Вижу, что «я», «мы». Милости прошу, зятек нежданный.
Она, как бельевой прищепкой, защипнула пальцами рот, покачала головой и ушла в избу.
— Разувайся, тоже мне, совсем растерялся. Мамка! Ты нам поесть сообрази.
— Нет уж, голубушка, сама соображай теперь.
— Понял? Что я говорила. — Юлька стук-стук, скинула босоножки. Сергей привстав на одно колено, возился со шнурком. Узел. Еле развязал. Перед глазами на светлой полосе из раскрытых дверей металась Юлькина тень.
Сергей переступил порог и затоптался в нерешительности. Видок у него: носки мокрые, следы отпечатываются, брюки грязью уляпаны, пиджак помятый. Муж…
— Здравствуйте, — еще раз поздоровался он.
Таисья Петровна, будто не дочери, а ей жить, приценилась к Сергею.
— Здравствуй, здравствуй, добрый молодец. Садись да скажись: чей, откуда? Давно ли знаете друг друга?
— Д-давно. Почти год. Работаем вместе.
— А мы с ее батькой изросли вместе да три года гуляли, прежде чем пожениться. О-хо-хо. Детушки нынче пошли.
— Ладно, мамка, поздно охать. Ешь, Сережка, да спать.
Юлька силой усадила его за стол, подала ложку.
— Отец придет, он тебе покажет, поздно или рано. Не спросилась, не посоветовалась — привела.
Таисья Петровна пригорюнилась, застигнутая врасплох неизвестно чем: счастьем или горем. Маленькая и нестарая еще, она очень походила на Юльку, как говорят, и голосом, и волосом. И на его, Сережкину, мать. Та тоже двоилась: и сына жалко было, и с мужем столько лет прожила.
— Наелся? Идем спать. Мамка, уберешь тут со стола.
Юлька за руку повела Сергея из кухни в горницу, из горницы в горенку. Знакомая архитектура. У них в Лебяжьем такая же была.
Не зажигая света, Юлька разобрала постель, похлопала, взбивая подушки.
— Отвернись, разденусь.
— Я и так не вижу.
— Нет, ты отвернись.
Прошелестело одеяло, пискнула пружина кроватной сетки.
— Юля.
— Чего?
— Мы ведь даже в любви не объяснились.
— Ну объяснись, какая беда. По-моему, и так ясно. Ложись, не майся. Тоже мне муж.
— Скоропостижно как-то у нас получилось.
— Лучше скоропостижно, чем никак.
Сергей приоткрыл дверь, заглянул в щелочку. На кухне у неприбранного стола, подперев щеку, сидела пригорюненная Таисья Петровна.
…Разбудили Сергея голоса. Один хриплый и злой, другой тихий, виноватый.
— Чьи это выходцы в сенках грязные?
— Ой, отец, боюсь и сказывать. Доченька наша зятька привела.
— Ка-го-о? А ты где была? Где была, спрашиваю. Кто он?
— Парень.
— Само собой не девка.
— С ихней работы какой-то.
— К нашему берегу все что-нибудь да прибьет: не навоз, так щепку. Где они?
