Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах
— Нельзя, Серега, испытывать любовь: она не выдерживает испытаний, — с циничностью исследователя, препарирующего даже человеческие чувства, сказал как-то Игорь.
— Смотря какую любовь, — возразил Абрам Абрамович. — Ваша мама отпустила мужа на передовую, хотя могла и не отпускать. Она не посмела перечить его отваге. Но главное то, что она ждала его с передовой, откуда мало кто возвращался. Ждала днями, ночами, сутками…
Анекдот не знал, что в Дашином сердце раньше восхищение было выше любви, а сейчас выше нее стала жалость. Восхищение и жалость существовали не изолированно от любви, но, к сожалению для Афанасьева, она была им подвластна, а не они ей.
«Значит, я в своих чувствах не так беззаветна, как была мама, — думала сестра. — Преклонение мое зависело от его величия. А когда величие сникло… преклонение сменилось жалостью. Я боялась смерти его обожания больше, чем собственной смерти. Неужели то была лишь истерика чувств?! И нужна ли ему моя жалость, если даже она способна на жертву?»
Даша знала, что жалеть — по мнению иных «теоретиков» — как раз и значит любить. Но вдруг усомнилась в этой теории. И даже отвергла ее, предпочитая не вводить себя в заблуждение.
Красовская оставалась красивой, если красота, как и обаяние, может быть «отрицательной». Медсестра же в пункте неотложной помощи напоминала печеное яблоко, залежавшееся на тарелке. Но они, как ни странно, были чем-то похожи.
— Злобность и равнодушие к чужим судьбам одинаково отвратительны, — сказала мне Даша.
Она жалела Афанасьева… Но он — Даша все больше утверждалась в этой мысли — не пожелал бы ее жалости, готовой на подвиг, но не являвшей собою синонима страсти.
— Сидеть в чужом кресле унизительно, — сказала вроде овладевшая собою Красовская. — Но и для него это кресло «чужое». Он не заслужил его. И такого окружения тоже!
Она, актерски затуманив глаза, прошлась взором по стенам.
В тот же вечер Даша встретилась с Афанасьевым. Но уже возле нашего дома, где его могли узнать лишь любители театра и телеэкрана, на котором Иван Васильевич возникал регулярно.
— Ты любишь меня? — едва домчавшись с этим вопросом, сразу же, расставшись с актерской внятностью, произнес он.
— Конечно, — ответила она.
Не «люблю», а «конечно». И вновь ощутила, что до физической боли жалеет его. Он был в знакомом ей роскошном осеннем пальто, но оно не выглядело сшитым персонально для него, потому что Афанасьев не просто похудел или осунулся, а сжался и, казалось, стал ниже ростом.
— Ты любишь меня? Ты любишь? Ты любишь?.. — повторял он, задыхаясь и стремясь сохранить эти прежние слова в их прежнем обличье. И всего себя очень старался преподнести Даше все таким же, неизменившимся. Но это еще беспощадней подчеркивало несходство нынешнего Афанасьева с тем, былым.
Дворец нуждался в реставрации. Даша понимала, что реставратором может быть только она. Но сомневалась, что справится с этим.
«Так храм оставленный — все храм…» — вспомнила она лермонтовскую строку. Уцепилась было за нее. И тут же почувствовала, что строка от нее ускользает.
«Как снег на голову», — говорят в России о чем-то головокружительно неожиданном. Голова Афанасьева, его мощно густые волосы были раньше прошиты аристократической проседью, а теперь стали белыми. Это и был «снег на голову».
«Из-за меня… — обхватив руками свою голову и ощутив снежную морозность в ней, подумала Даша. — Из-за меня!»
* * *Я мысленно вырываю из романа страницы… Ненаписанные, но которые могли бы в нем быть. Пусть останутся в моей памяти: другим они не нужны. Да и моя память в последние мгновения, если они не утонут в беспамятстве, промчит кадры бытия моего — с конца до начала — с фантастической скоростью, позволяя разглядеть лишь те, без которых непонятно было бы, зачем же я жил. Лишь те, которые отобрал бы взыскательный режиссер, если б вознамерился создать фильм о моей жизни. Думаю так не оттого, что высокого мнения о прожитых мною годах, а потому, что любая жизнь — это фильм, пьеса, роман. Психоневролог, чей долг выслушивать исповеди, владеет сюжетами сотен, а может, тысяч романов. Но я воспользуюсь лишь сюжетом собственной жизни. Да и то вырывая страницы.
Роман с вырванными страницами… Какое имя дать ему в целом и каждой из двух его книг? Я бы назвал роман «Человеческой комедией», если б название это не придумал великий, живший задолго до мая сорок пятого года, да еще не в Москве, а в Париже. «Человеческая комедия» — два слова воплощают всю суть бытия. Ибо сама мимолетность человеческого существования и наша тяжкая озабоченность каждым мигом этого мига — уже комедия. Но пока мы не подчиним столь очевидной истине свои стремления и эмоции, человеческая комедия будет фактически трагедией. Еврейский Анекдот давно понял это и умел не отторгать драму от юмора и иронии. «Еврейский Анекдот»… Вот два слова, которые станут именем первой книги романа. «Анекдот» — это микрокомедия. Не обыкновенная комедия, а именно микро! И поэтому я тоже вырываю страницы, вырываю страницы…
* * *— Смерть матери превратила ее дочь в старуху, — заявила на очередном художественном совете Нелли Рудольфовна. — И до такой степени подорвала физические и моральные силы Ангелины Афанасьевой, что она просит предоставить ей «академический отпуск» на целый год. — Актерски длинная пауза призвана была засвидетельствовать, что страдание душит Нелли Рудольфовну. — Мне бы такую дочь…
Вероятно, она мечтала иметь такую дочь, как у Ивана Васильевича, от самого Ивана Васильевича.
Говорили, что прежде Ангелина вызывала у Красовской лишь раздражение: она была зримым, мозолившим глаза результатом союза Ивана Васильевича с его женой, которую Нелли Рудольфовна до недавней поры по-прежнему именовала не иначе как шансоньеткой и дрыгоножкой.
«От любви до ненависти один шаг». Наблюдая за отношением Нелли Рудольфовны к покойной афанасьевской жене и Ангелине, можно было сделать вывод, что один шаг не только от любви до ненависти, но и от ненависти до любви. И что оба эти шага весьма коротки.
— Нет, вряд ли она возлюбила покойницу и ее дочь, — сказал Игорь. — Трансформация (брат любил такие слова) ее отношения к мертвой матери и живой дочери — это проявление не любви, а тоже ненависти. Не к одному Афанасьеву, но и к нашей сестре.
— Мне кажется, ты немного того… преувеличиваешь. Где встречал ты такое коварство?
— А Яго? Думаешь, Шекспир его выдумал? Ошибаешься!.. Кстати, Шекспир — единственный творец, чьи герои стали не только нарицательными, но и на века символами человеческих качеств — высоких и низких. Ромео и Джульетта — символ любви, Отелло — доверчивости, хоть и был полководцем, Дездемона — чистоты и оскорбленной невинности, а Яго — изуверской неискренности.
Игорь не смог назвать Шекспира просто писателем и назвал «творцом», но, в отличие от Бога, с маленькой буквы.
— Так что же, Нелли Рудольфовна — Яго в юбке?
— Иногда она ходит в штанах… Но пол ее от этого не меняется. Я тебе говорил, что коварство женщин превосходит коварство мужчин, как и их душевная чистота (если уж она есть!) чище мужской.
Свою речь на художественном совете Красовская завершила высокопарным итогом:
— Таким образом, святая прерывает свой путь к сцене, а грешница будет его продолжать!
Через несколько дней святая бросилась на очередную амбразуру: преодолела себя и позвонила грешнице. Обуздав голос нервным спокойствием, она сказала, что надо встретиться.
И они повстречались… Не возле нашего дома и не возле афанасьевского, а где-то посреди, между ними, в маленьком садике, побеленном зимой. Разговор носил личный характер, но, подобно политическим переговорам, проходил на «нейтральной почве». Холод гнал, торопил людей, сделал садик пустынным — и это помогло разговаривать наедине.
Абрам Абрамович делил анекдоты на «с пылу, с жару», «средней свежести», «древние» и «доходяги». У него были любимые «микрокомедии» разного возраста. И даже такая, которую он считал «доходягой», хотя она напоминала ему почему-то о студенческой юности. «Процветающий актер в собольей шубе встречает морозным днем своего приятеля по Театральному училищу, ставшего безымянным статистом и пробивавшегося сквозь стужу в потертом пальтишке. «Здравствуй, братец!» — Знаменитость распахнула объятья. — «К черту, к черту, летом поговорим!..»
«Старуха» выглядела человеком своего возраста: лет на двадцать.
— Мне уже все равно: будет у вас с отцом роман или нет, выйдешь ли ты за него замуж или не выйдешь.
Стало быть, сам Афанасьев имел, как говорится, «серьезные намерения». Ангелина понимала, что они, эти намерения, осуществившись, обернутся для отца мученичеством. Быть рядом с женой, которая ежечасно приносит себя в жертву? Да еще с той, что едва обрела совершеннолетие!
