Анатолий Черноусов - Повести
Зима ни к одной из этих категорий вроде бы не подходила. Она, конечно, «формалистка», но какая–то особенная «формалистка». Если те равнодушны к занятиям, равнодушны к технике, то об этом можно лишь догадываться, они свое равнодушие скрывают. Эта же открыто объявляет о нем. Мол, вот я делаю все как надо, стараюсь, вот вам мои руки, так сказать, но не требуйте от меня еще и любви к делу, не требуйте души. Такого в его, Климова, практике еще не бывало.
И теперь, сидя в опустевшем и притихшем после ухода студентов зале, Климов поглядывал на работающую в дальнем углу девчонку и думал: «Старается… Ради чего старается? Ну, принесла бы что сделала, поставил бы тройку да и «до свидания“. Так нет, упорствует. Будто доказать что–то хочет…»
«Конечно, — думал Климов, — можно и не копаться во всей этой «психологии“, можно рассудить и так: какая в конце концов разница, формально человек делает свое дело или с душой. Лишь бы делал, лишь бы результат выдавал, остальное мелочи. Да и обществу, если брать шире, какая разница, любит человек свое дело или нет. Для общества тоже важен прежде всего результат. И по тому, как работает человек, сколько и какой продукции выдает — по тому его и ценят. И как эту разницу между «формалистами“ и «настоящими“ разглядишь, если оба работают хорошо?..»
«Да, в обычных условиях, — рассуждал сам с собою Климов, — разницы между ними и не видно. Тут нужно какое–то чепэ, какое–то происшествие, чтобы люди раскрылись, чтобы отчетливо стало видно: этот настоящий, а этот нет. Ну, например, пожар. Здесь, в мастерских. Бросился бы, скажем, Стукалин спасать станки, тушить пожар? Стал бы хвататься за горящую проводку? Уверен, что стал бы. И сам ты стал бы. А такие, как Зима, и пальцем не пошевельнут…»
«Да, но пожар все–таки явление исключительное, редкое, — спорил сам с собой Климов. — А вот как в обычных, не «пожарных“‑то условиях?..»
«Редкое–то редкое, — возражал он себе, — но серьезное. Такие–то «пожары“ и есть испытание, тут–то человек и узнается, раскрывается, тут–то он и показывает свое истинное нутро… И потом — даже в обычных условиях разве для общества важен только результат труда сам по себе? Может, главное–то как раз то, каков сам человек, выдающий этот результат?..»
«Вот именно! — обрадовался Климов своей мысли. — Самое–то важное, наверно, как раз то, каков человек, а не болтики, которые он делает…»
Надо сказать, что вообще–то Климов редко задумывался над общими, отвлеченными проблемами, не любил он всякие такие «философенции», как он выражался. «Технарю», инженеру, считал он, это ни к чему, для этого есть другие специалисты, философы или как их там — вот пусть и думают!.. И если тем не менее он сидел и философствовал и даже спорил сам с собой, то, значит, здорово же Зима задела его, зацепила своими рассуждениями…
Глянув на часы, Климов решил, что надо–таки выручать «упрямицу». Если гора не идет к Магомету…
Зима, довольно умело орудуя рукоятками, вытачивала очередной болт. Черный халат, как и полагается, застегнут на все пуговицы, рукава чуть подогнуты, волосы аккуратно повязаны цветастой косынкой. Лампа с металлическим абажурчиком, закрепленная на станине, дополнительно к верхнему свету хорошо высвечивала заготовку и резец. На тумбочке лежали штук десять готовых болтов, загнанных, видимо, в брак.
— Ну что? Не получается? — доброжелательным тоном спросил Климов. — Давайте я помогу…
— Да нет, спасибо, — ответила она, лишь на какое–то мгновение отрываясь от работы. — Я сама… — И снова опустила глаза к поблескивающей, подрагивающей под резцом детали.
— Все характер свой показываете?
— Какая уж есть, — все так же, не поднимая глаз, ответила Зима и рывком включила механическую подачу.
Постоял Климов, потоптался, демонстративно пожал плечами, мол, была бы честь предложена… И пошел прочь. «Ну и девица… Не приведи господи!..»
Решил сходить наверх к Потапычу.
Учебный мастер по слесарному делу, толстый, добродушный старикан, уже прибрал инструменты, в мастерской на всех верстаках был полный порядок, и теперь Потапыч с трудом стягивал тесный халат со своих могучих плеч.
— А‑а, Степаныч, — сказал он, увидев Климова. — Заходи. Квасу хошь?
Уселись возле стола, на котором лежал точно такой же, как у Климова, журнал с фамилиями студентов и оценками, возвышалась горка поблескивающих штангенциркулей. Потапыч достал из белого шкафчика с красным крестом на дверце два стакана. Покрякивая и похваливая ядреный квасок, рассказывал, как Колька Баев из столярного цеха опять учудил со сторожем. Дождавшись, когда старичишка заснул на своем посту, Колька мигом выстрогал секиру и вложил сторожу в руки. Тот — ни гугу, сопит себе в обе дырки. Тогда Колька–варнак подвесил ему бороду из пакли, а на голову надел ведерко из–под столярного клея. Вся компания мастеров, рассказывал Потапыч, так и полегла, так все и схватились за животики, когда увидели: сидит «стрелец» на посту, в руках огромная секира, на голове шлем, бородища до колен, а рядом, на полу, пустая бутылка из–под чего–то… Климов прекрасно знал и Кольку–столяра, и двух мрачноватого вида кузнецов, и сварщика с его прожженными брезентовыми штанами. Все они были учебными мастерами в полном смысле слова, народ башковитый, золотые руки. Но и почудить они тоже были мастера… Климов уважал их, со всеми был на ты, однако Потапыч — особое дело, с Потапычем они жили, что называется, душа в душу.
— Как же, помню, помню Зиму, — сказал Потапыч, когда Климов сообщил, что у него внизу тоже все закончили, и только Зима еще возится. — Помню я Зиму. — Потапыч задумался на минуту и одобрительно прогудел: — Насты–ырная… Другой, покамест опилит вон молоток, раз двадцать подбежит покажет — не готово ли? А эта — нет. Эта уяснит, что от нее требуется, и пока не добьется, не подойдет… — Потапыч снова помолчал, а потом вдруг оживился: — А, слышь, девка какая! — Он весь подался вперед, к Климову, и продолжал почему–то вполголоса, хотя в мастерских кроме них никого не было: — Тугая, знаешь, с виду… Ну, как спелая виноградина!.. — Широкое, с носом–картофелиной, щербатое лицо Потапыча налилось стыдливой краснотой, глаза молодо заблестели, в тоне было восхищение и вместе с тем сожаление о своих пятидесяти с большим гаком.
Климов слушал разомлевшего от доброты и от разговора на сладкую тему Потапыча и ловил себя на том, что слова старого греховодника каким–то образом остро его, Климова, заинтересовали. Он только сейчас впервые подумал о Зиме как о девушке, подумал и тотчас же почувствовал, что Потапыч, пожалуй, прав. Занятый спорами да словесными препирательствами с нею, Климов, может быть, и замечал, да не осознавал, что девчонка–то и впрямь хороша. А вот сейчас, слушая Потапыча и ощущая, как жар подступил к щекам, понял: прав Потапыч насчет «виноградины»…
«А как она руку–то отдернула, — вспомнилось ему, — когда помог отключить станок!.. Будто обожглась…»
Конечно, его, Климова, возмутило тогда ее заявление о сломанном резце, о том, что свое дело не обязательно любить. Но, может быть, его «зацепило», вывело из равновесия еще и то, что эта строптивая «формалистка» такая хорошенькая?..
Так или иначе, но когда Климов, попрощавшись с Потапычем и спустившись к себе вниз, снова подошел к Зиме и сказал, что пора заканчивать работу, то сказал он это уже совершенно иным, нежели раньше, голосом, даже как бы с робостью.
Зима, видимо тотчас уловив в тоне мастера перемену, несколько удивленно посмотрела на него и тоже не обычным своим задиристым, а каким–то потеплевшим тоном пожаловалась:
— Они у меня немного не дотягивают до одной десятой, понимаете? А начну снимать излишек — перескакиваю за эту десятую, и получается брак. — Щеки у нее были розовые, и вся она была разгоряченная работой.
Климов взял один из болтов, что лежали на тумбочке, и «закусил» его губками штангенциркуля.
— Вот это все ваше упрямство! — мягко, но наставительно сказал он. — Болты у вас давно готовы. И если бы вы подошли и спросили, я бы объяснил, что вы неправильно поняли, что такое поле допуска. Идите сюда… — Он подвел ее к доске, что висела возле его, мастерского, столика, и набросал мелом поле допуска. Пояснил, что это такое и добавил: — А вы хотели получить точно восемь минус одна десятая. Это же невозможно. Станок ваш умница, он выдавал детали по середине поля допуска, а вы хотели заставить его работать по краю. Зачем? — Климов не удержался, упрекнул Зиму за ненужное упрямство, за высокомерные заявления: «Я сама…», «Какая уж есть…» — и так далее.
— Нельзя же быть такой букой, — говорил Климов, видя, что Зима потупилась и внимательно слушает его. — Все тут люди, и все готовы помочь вам. Не отгораживайтесь от людей, они в большинстве хорошие, они к вам с открытым сердцем… — Тут Климов, конечно, увлекся своим наставничеством и вроде бы даже догадывался об этом, однако вид потупившейся, покорно слушавшей Зимы побуждал его к новым и новым поучениям. — И неверно вы утверждаете, что дело свое необязательно любить, можно, мол, просто отбывать повинность. Дело все–таки надо любить, с душой его делать, только тогда вы будете жить, именно жить, а не коптить небо…
