Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

Аниська припадает к земле, затаив дыхание, ползет гусеницей. Копна растет, превращается в островерхую тору. В темноте хата кордонников неузнаваема.

Аниська отползает вправо, чтобы быть ближе к берегу, залегает у самого яра. Пихряцкие ялики мирно покачиваются у причала. Из хижины слышится храп. Аниська, смелея, встает с земли.

От не остывшего еще костра веет теплом. У крыльца стоит стол, на нем неубранные чашки. Аниська на цыпочках обходит хижину. Глаза ощупывают длинный незнакомый предмет, прислоненный к стене между сходцами крылечка и окном. Еще не сообразив, что это, Аниська тянется к стёне, наталкивается на холодную сталь.

Кто-то ступает по скрипучим половицам хаты, сонный голос доносится через полуоткрытую дверь.

— Мигулин, спишь? Вот наскочит вахмистр — он тебе покажет.

Лежащий на крыльце казак что-то невнятно бормочет в ответ.

Прижимая к себе добычу, Аниська неслышно вползает в кусты осоки. Там, присев на корточки, ощупывает пахнущую ружейным маслом винтовку, туго набитый патронами подсумок.

С минуту он испытывает страх: зачем он это сделал? Куда денется с ружьем? Он даже не знает, как обращаться с ним. Да и что скажут Панфил, отец, Васька?

Аниська сидит в нерешительности, потом вскакивает, во весь дух бежит к ерику. Отсидка в кордегардии, отобранная снасть, порка на палубе «Казачки» мигом встают в его воображении, вызывают злобное чувство к кордонщикам, к Шарову, желание мстить им…

Аниська с разбегу прыгает в каюк.

— Что это у тебя? — робко спрашивает Васька и вдруг отшатывается от прислоненной к сиденью винтовки, как от гадюки. — Ружье? Где ты взял?

— Помалкивай, Васек, — успокаивает Аниська. — После разберемся. Греби!

Васька беспорядочно вскидывает веслами. Слышно, как тяжко дышит он, как мелко вызванивают его зубы…

Панфил уже насгребал на берегу кучу заплавы, присев, нервно чиркал спичками.

Крохотное пламя, блеснувшее в его корявых горстях, нехотя обвило камышовую былинку. Былинка тлела томительно долго и вдруг вспыхнула, словно натертая порохом.

— Панфил старательно подворошил огонь, царапая костылем землю, отошел к каюку.

— Ну, поехали, ребята!

В торжественном молчании разведчики выехали на взморье. Позади, на шпиле, оранжево полыхал костер. Его отражение сусальным золотом дрожало на черно-синей зыби ерика. Костер горел несколько минут, потом пламя отцвело, оставив после себя тусклый багряный отсвет. Шпиль у Малого кута снова погрузился в темноту, и уже трудно было различить, где был зажжен сигнал.

— Теперь, небось, орудуют наши. Нажимай, хлопцы, после передохнем, — шопотом пообещал Панфил. Гремя костылем, он придвинулся к корме и вдруг вскочил, испуганно вскрикнул:

— Стойте, хлопцы! Да остановитесь же, идолы!

Аниська перестал грести.

— Что случилось, Панфил Степанович?

С минуту все молчали. Плескалась вокруг мелкая зыбь.

— Братцы! Откуда это? — прошептал Панфил, опасливо держа в руках винтовку и роняя костыль.

Сдерживая смех, Аниська попросил:

— Спрячьте, Панфил Степанович. Не вы ее туда положили.

— Ты мне, падло, скажи, откуда достали винта? — вскипел Панфил.

— Тише, дядя Панфил, — снова предостерег Аниська. — Чего вы пристали — где да где. У цапли старой в гнезде. А хотите знать, спросите у Мигулина-пихрена. Не виноватый же я, что они так нализались, что ружья побросали.

— Дядя Панфил, мы из нее галок, а либо зайцев будем стрелять, — серьезно вставил Васька.

Панфил покачал головой.

— Эх, ребята! Казенкой разве галок стреляют? За это нам всем — тюрьма, а тебя, Анисим, видимо, мало к атаману таскали — не каешься.

Аниська виновато молчал и вдруг кинул весла.

— Меня мало таскали по тюгулевкам, а по вас, наверное, мало тира стреляла? Им, значит, можно нашего брата уничтожать, а нам почему нельзя обороняться?

Панфил не отвечал, склонив голову.

Каюк тихо прибивало к берегу.

— Дядя Панфил, вы же сами недавно говорили, что надо бороться супротив беспорядков, — горячась, продолжал Аниська. — Они гирла поделили на запретное и на законное. Ну и пусть. Если запретное и нужен расплод рыбы — никого туда не пускать. А они что делают? Шарапову да Полякину отписали все гирла? А по нас будут стрелять! Вот приобрели мы дуб, и я за него головой буду стоять. И пускай винтовочка полежит. Пригодится.

Аниська яростно разбивал веслами непокорный бурун. Опустившись на сиденье, бережно, как опасную вещь, Панфил держал на коленях винтовку. Молодцеватое, всегда усмешливое лицо его было темно и неподвижно. Уже линял на востоке синий атлас неба. Затуманенный гребень Займищ все яснее проступал на нем.

Панфил встал, медленно придвинулся к корме. С минуту он держал винтовку так, будто хотел бросить ее в море, смотрел в ворчливые неясные волны, отставив хромую ногу. И вдруг нагнулся, быстро завернул винтовку в Федорину юбку, торопясь, стал засовывать под корму.

— Приедем домой — спрячем ее подальше, — глухо сказал он Аниське. — А отцу пока ничего не говори. Ясно?

— Ясно, дядя Панфил, — ответил Аниська.

Давно не было у рыбаков такой удачи, как в ту хмельную предпраздничную ночь. Под покровом темноты смело гуляли крутийские баркасы по заповедным водам. Трещали под тяжестью рыбы волокуши, приглушенно звенела над взбаламученными водами команда крутийских атаманов.

Прасолы, притворяясь празднично беспечными и бездельно скучающими, вовсю развернули скупку рыбы. Последний весенний ход рыбы перехватывали крутии. Надвигался конец путины, и прасолы торопились наверстать упущенное за время весенних запретов лова.

За два дня до троицы Емелька Шарапов приехал на кордон.

Отряхивая синие казачьи шаровары, вышел на крылечко вахмистр, начальнически строго посмотрел на стоявшего внизу крутийского атамана.

— Что хорошее привез, Шарап?

— Сойди-ка сюда. По секретности хочу чего-сь сказать, — поправляя съехавшую на висок шапчонку, промолвил Емелька.

Скрипя начищенными сапогами, вахмистр сошел с крыльца, взяв гостя под руку, отвел за угол хаты.

— Говори.

— Хе!.. — хмыкнул Емелька. — Слушать будешь, буду говорить.

— Ежели дело стоящее, почему не послушать.

Шарапов, озираясь, пригнулся к Крюкову.

— На троицу начальник у прасола будет гулять, слыхал? Хе… «Казачка» у хутора заночует и котлы притушит. Ежели я подверну дубок с тремя калабушками до Средней, не заботаешь?

— А это, как оказать. Попадешься — не помилую, — вздергивая в ухмылке изуродованную губу, сказал Крюков.

— А ежели по-хорошему?

— По-хорошему — ради праздника дороже положу.

— Хе… Кажи цену, — по-лисьи вытянулся Емелька.

— Дело тонкое. Надо подумать.

Крюков притворно наморщил рябоватый лоб. Емелька достал убранный мелким стеклярусом кисет, терпеливо крутил цыгарку.

— Хе… долго думаешь, господин вахмистр, верное слово, долго.

Крюков встрепенулся, положил на плечо Емельки грязную, в тяжелом наборе серебряных перстней, руку.

— Байду рыбы за Средний кут. Окончательно. А чтоб не обдурил, вышлю казака. С ним доедешь до Таганрога, а я встречу у Мартовицкого. Идет?

— Идет!

Ударили по рукам. Емелька вытащил из бездонных карманов три четвертушки легкого табаку и бутылку коньяку «три звездочки», подал вахмистру.

— От моей ватаги подарок казакам… Табачок асмоловский…

Крюков небрежно принял скромные дары. Емелька заюлил прищуренными глазами:

— Там Андрей Семенец ватажку новую собрал. Егора Карнаухова, слыхал? Хе… Геройская ватажка, кажись, не из нашинских. Слыхал я — рвать думают без уговору, да и дубок бедовый у них.

— Пересеку. У меня с такими разговор короткий, — пригрозил вахмистр. — Ты пронюхай-ка, где они сыпать собираются, а я их враз — на мушку.

— Постараюсь, — пообещал Емелька. — Нам за них расплачиваться радости мало.

Наступил день троицы — шумный престольный праздник. С утра над хутором и займищем плыл тягучий колокольный звон. Солнце поднялось невысоко, а над землей уже стояла мутноголубая пелена зноя. В переполненной церкви скопилась горькая от растоптанного чебреца духота. Молодежь украдкой покидала обедню, спешила за хутор, где расположилась ярмарка.

На выгоне, у самого края степи нестройными рядами выстроились палатки. В них уже шумел азартный торг, лилось ручьями вино. Наехавшие соседние хуторяне сидели на скамьях под душной тенью палаток, тянули песни. Тут же, обособясь, пропивали свою долю в добыче удачно поработавшие за ночь крутьки.

На полках и скамьях, сколоченных наспех, была разложена всякая всячина: дешевые конфеты, глиняные свистульки, разящая чесноком колбаса. Кумач, развешанный у палаточных входов, уже успел полинять на солнце. Разноголосо и хрипло ревели в распивочных палатках выставленные лавочниками для приманки граммофоны. У палаток, у лотков и лимонадных столиков — пестрая толпа, гомон, толкотня, пыль, зной..